|
Скачать ноты 
Либретто В.Левенталя и Р.Щедрина.1-е действие: Прелюдии № 1-7.
Интерлюдия.Прелюдии № 8-12.Интерлюдия.Прелюдия № 13. 2-е действие: Прелюдии № 14-17.Интерлюдия.Прелюдии № 18-24. Постлюдия.Симфонический оркестр ГАБТа.Запись 1982г. Москва. |
||
Плисецкая.
Плисецкая.
меня как талисман. Именно сегодня для меня окончательно закатилась Эпоха.
память. Большая потеря для всего мира.
Плисецкая.
Ушла ли? Майя... Музыка...
Вечная память... Вечная память... Вечная память
мира.
http://www.womka.ru/blog/theme1/679.htm
о Майе Плисецкой
http://www.womka.ru/blog/theme1/679.htm
В ее имени слышится плеск аплодисментов. Она рифмуется с плакучими лиственницами, с
персидской сиренью, Елисейскими полями, с Пришествием. Есть полюса географические,
температурные, магнитные. Плисецкая– полюс магии.
Она ввинчивает зал в неистовую воронку своих тридцати двух фуэте, своего темперамента,
ворожит, закручивает: не отпускает.
Есть балерины тишины, балерины-снежины– они тают. Эта же какая-то адская искра. Она
гибнет– полпланеты спалит! Даже тишина ее– бешеная, орущая тишина ожидания, активно
напряженная тишина между молнией и громовым ударом.
Плисецкая – Цветаева балета.
Ее ритм крут, взрывен.
Жила-была девочка - Майя ли, Марина ли - не в этом суть. Диковатость ее с детства была
пуглива и уже пугала. Проглядывалась сила предопределенности ее. Ее кормят манной кашей,
молочной лапшой, до боли затягивают в косички, втискивают первые буквы в косые клетки;
серебряная монетка, которой она играет, блеснув ребрышком, закатывается под пыльное брюхо
буфета.
А ее уже мучит дар ее– неясный самой себе, но нешуточный.
Что же мне делать, певцу и первенцу,
В мире, где наичернейший – сер!
Где вдохновенье хранят, как в термосе!
С этой безмерностью в мире мер?!
Каждый жест Плисецкой– это исступленный вопль, это танец-вопрос, гневный крик:
«Как же?!» Что делать с этой «невесомостью в мире гирь»?
Самой невесомой она родилась. В мире тяжелых, тупых предметов. Самая летящая - в мире
неповоротливости.
Мне кажется, декорация«Раймонды», этот душный, паточный реквизит, тяжеловесность
постановки кого хочешь разъярит.
Так одиноко отчаян ее танец.
Изумление гения среди ординарности – это ключ к каждой ее партии.
Крутая кровь закручивает ее. Это необычная эоловая фея–
Другие – с очами и личиком светлым,
А я-то ночами беседую с ветром.
Не с тем– италийским
Зефиром младым, -
С хорошим, с широким,
Российским, сквозным!
Впервые в балерине прорвалось нечто – не салонно-жеманное, а бабье, нутряной
вопль.
В «Кармен» она впервые ступила на полную ступню. Не на цыпочках пуантов, а сильно,
плотски, человечьи.
Полон стакан. Пуст стакан.
Гомон гитарный, луна и грязь.
Вправо и влево качнулся стан…
Князем– цыган. Цыганом– князь!
Ей не хватает огня в этом половинчатом мире.
Жить приучил в самом огне,
Сам бросил– в степь заледенелую!
Вот что ты, милый, сделал– мне.
Мой милый, что тебе– я сделала?
Так любит она.
В ней нет полумер, шепотка, компромиссов.
Лукав ее ответ зарубежной корреспондентке.«Что вы ненавидите больше всего?» —
«Лапшу!» И здесь не только зареванная обида детства.
Как у художника, у нее все нешуточное. Ну да, конечно, самое отвратное– это лапша, это
символ стандартности, разваренной бесхребетности, пошлости, склоненности, антидуховности.
Не о«лапше» ли говорит она в своих записках:«Люди должны отстаивать свои убеждения…
только силой своего духовного«я». Не уважает лапшу Майя Плисецкая! Она мастер.
Я знаю, что Венера– дело рук,
Ремесленник– я знаю ремесло!
Балет рифмуется с полетом. Есть сверхзвуковые полеты. Взбешенная энергия
мастера– преодоление рамок тела, когда мускульное движение переходит в духовное. Кто-то
договорился до излишнего«техницизма» Плисецкой, до ухода ее в«форму». Формалисты– те, кто
не владеет формой. Поэтому форма так заботит их, вызывает зависть в другом. Вечные
зубрилы, они пыхтят над единственной рифмишкой своей, потеют в своих двенадцати фуэте.
Плисецкая, как и поэт, щедра, перенасыщена мастерством. Она не раб формы.«Я не принадлежу
к тем людям, которые видят за густыми лаврами успеха девяносто пять процентов труда и пять
процентов таланта».
Это полемично.
Я знал одного стихотворца, который брался за пять человеко-лет обучить любого
стать поэтом.
А за десять человеко-лет– Пушкин? Себя он не обучил.
Мы забыли слова«дар»,«гениальность»,«озарение». Без них искусство– нуль. Как
показали опыты Колмогорова, не программируется искусство, не выводятся два свойства
поэзии. Таланты не выращиваются квадратно-гнездовым способом. Они рождаются. Они
национальные богатства– как залежи радия, сентябрь в Сигулде или целебный источник.
Такое чудо, национальное богатство– линия Плисецкой.
Искусство– всегда преодоление барьеров. Человек хочет выразить себя иначе, чем
предопределено природой.
Почему люди рвутся в стратосферу? Что, дел на Земле мало?
Преодолевается барьер тяготения. Это естественное преодоление естества.
Духовный путь человека– выработка, рождение нового органа чувств, повторяю,
чувства чуда. Это называется искусством. Начало его в преодолении извечного способа
выражения.
Все ходят вертикально, но нет, человек стремится к горизонтальному полету. Зал
стонет, когда летит тридцатиградусный торс… Стравинский режет глаз цветатостью. Скрябин
пробовал цвета на слух. Рихтер, как слепец, зажмурясь и втягивая ноздрями, нащупывает цвет
клавишами. Ухо становится органом зрения. Живопись ищет трехмерность и движение на
статичном холсте.
Танец– не только преодоление тяжести.
Балет– преодоление звука.
Язык– орган звука? Голос? Да нет же; это поют руки и плечи, щебечут пальцы,
сообщая нечто высочайше важное, для чего звук груб.
Кожа мыслит и обретает выражение. Песня без слов? Музыка без звуков.
В«Ромео» есть мгновение, когда произнесенная тишина, отомкнувшись от губ юноши,
плывет, как воздушный шар, невидимая, но осязаемая, к пальцам Джульетты. Та принимает этот
материализовавшийся звук, как вазу, в ладони, ощупывает пальцами.
Звук, воспринимаемый осязанием! В этом балет адекватен любви.
Когда разговаривают предплечья, думают голени, ладони автономно сообщают друг
другу что-то без посредников.
Государство звука оккупировано движением. Мы видим звук. Звук– линия.
Сообщение– фигура.
Параллель с Цветаевой не случайна.
Как чувствует Плисецкая стихи!
Помню ее в черном на кушетке, как бы оттолкнувшуюся от слушателей. Она сидит
вполоборота, склонившись, как царскосельский изгиб с кувшином. Глаза ее выключены. Она
слушает шеей. Модильянистой своей шеей, линией позвоночника, кожей слушает. Серьги дрожат,
как дрожат ноздри.
Она любит Тулуз-Лотрека.
Летний настрой и отдых дают ей библейские сбросы Сервана и Армении, костер,
шашлычный дымок.
Припорхнула к ней как-то посланница элегантного журнала узнать о
рационе«примы».
Ах, эти эфирные эльфы, эфемерные сильфиды всех эпох!«Мой пеньюар состоит из
одной капли шанели».«Обед балерины– лепесток розы»…
Ответ Плисецкой громоподобен и гомеричен.
Так отвечают художники и олимпийцы.
«Сижу не жрамши!»
Мощь под стать Маяковскому. Какая издевательская полемичность!
Я познакомился с ней в доме Л.Ю. Брик. На стенах ухмылялся в квадратах
автопортрет Маяковского.
Женщина в сером всплескивала руками. Она говорила о руках в балете.
Пересказывать не буду. Руки метались и плескались под потолком, одни руки. Ноги, торс были
только вазочкой для этих обнаженно плескавшихся стеблей.
В этот дом приходить опасно. Вечное командорское присутствие Маяковского
сплющивает ординарность. Не всякий выдерживает такое сходство. Майя выдерживает. Она самая
современная из наших балерин. Век имеет поэзию, живопись, физику и нащупывает современный
полет балета. Она– балерина ритмов ХХ века. Ей не среди лебедей танцевать, а среди
автомашин и лебедок! Я ее вижу на фоне чистых линий Генри Мура и капеллы Роншан.
Красота очищает мир.
Париж, Лондон, Нью-Йорк выстраивались в очередь за красотой, за билетами на
Плисецкую.
Как и обычно, мир ошеломляет художник, ошеломивший свою страну.
Дело не только в балете. Красота спасает мир. Художник, создавая прекрасное,
преображает мир, создавая очищенную красоту. Она ошеломительно понятна на Кубе и в Париже.
Ее абрис схож с летящими египетскими контурами.
Да и зовут ее кратко, как нашу сверстницу в колготках, и громоподобно, как
богиню или языческую жрицу, — Майя.
Андрей ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Проза поэта.– изд-во«ВАГРИУС», 2000.