Набрёл как-то в данном контексте на любопытный
коммент, каковой и выкладываю для штатных хулителей Бренделя:

`Последняя бетховенская соната -- да что там, последняя `классическая` соната вообще --
на Бетховене венский классицизм закончился, дальше самовлюбленное сверкание двоих с
волосами, квадратная предсказуемость инструментального Шуберта и рвущие то в аккордовую
рубку Флорестан, то в инсулиновый криз нехорошей ползучки Эвзебий своего носителя Шумана.
Жуткая, черная, до-минор, глядишь в лицо пришедшим за тобой, которых уже не отсрочить, да
начинающая вдобавок с креста, да включающая полифонический материал прямо с экспозиции, не
моргая, глаза ее сухи. Обычно стараются играть намного быстрее, включают рев и грохот,
словно композитор другой и тональность тоже на полтона пониже. А то вдруг кто усомнится,
что исполнитель не больно первый день в город приехал, тоже виртуоз.

А вот тут все как надо. Обреченность сдержанного темпа и прозрачная, сквозь пошедший
неуверенно обтекать давний лед, растерянность мажорного вывода последних семи тактов. Вы
не смотрите, что грязь в разработке, с кем не бывает. Ее -- не грязь, в смысле, а
удивленную растерянность -- Брендель продолжает и в Ариетту -- через крайне медленный темп
и портаментный штрих, замирающий сам над собой, но не разваливающий формы.
В комментах сравнивают Бренделя с Ланг-Лангом, вопрошая, почему же никого не смущают
гримасы первого, но так возмущает топотание и подпрыгивание последнего. Отвечаю: потому
что дергаться и плясать обеими ногами, будучи за инструмент посаженным -- нехорошо. Чай,
не в плейстейшен режешьсо.`

http://farraige.livejournal.com/1009673.html