Пуччини! В его операх есть что-то для меня неизъяснимо большее, чем «музыкально-театральное представление, в котором пение заменяет речь». Это – стихийная страсть к самореализации в звуке, исходящая от великих певцов – через удивительную его кантилену – в наши души. Слышу обаятельного злодея Скарпиа с Титта Гобби, или монолог Джонсона - дель Монако - и… тут же хочется судорожно схватить полную грудь воздуха и, забыв всё-всё, потянуться за ними, ну хотя бы завыть, захрипеть, но - вырваться на свободу, раскрыться, взлететь и… заплакать от бессилия (невольно вспомнился певчий из чеховской «Степи», в слезах пытающийся воскресить свой пропавший голос. Как это понятно!). Летом 1999 года, стоя на театральной площади Кемница, слушал оркестр под управлением Олега Каэтани, игравший антракт из «Манон Леско» и едва сдерживал волнение. А потом заново открыл для себя последнюю вещь Пуччини. Теперь это не только поразительные арии Калафа и Лиу, которыми упивался прежде, но - вся драма с Турандот в центре. Ее кровавый ригоризм сродни тоске вагнеровского Голландца или бартоковской Синей Бороды, тщетно ищущих совершенства. Потрясает стальное сопрано Биргит Нильссон, полное никому не видимого страдания…
Антитеза этой музыке – «пение» пресловутой Чечилии Бартоли – доведенное до идиотского совершества вокальное стаккато, превратившее страстное изъявление человеческого чувства в колбасный фарш.
«музыкально-театральное представление, в котором пение заменяет речь». Это – стихийная
страсть к самореализации в звуке, исходящая от великих певцов – через удивительную его
кантилену – в наши души. Слышу обаятельного злодея Скарпиа с Титта Гобби, или монолог
Джонсона - дель Монако - и… тут же хочется судорожно схватить полную грудь воздуха и,
забыв всё-всё, потянуться за ними, ну хотя бы завыть, захрипеть, но - вырваться на
свободу, раскрыться, взлететь и… заплакать от бессилия (невольно вспомнился певчий из
чеховской «Степи», в слезах пытающийся воскресить свой пропавший голос. Как это понятно!).
Летом 1999 года, стоя на театральной площади Кемница, слушал оркестр под управлением Олега
Каэтани, игравший антракт из «Манон Леско» и едва сдерживал волнение. А потом заново
открыл для себя последнюю вещь Пуччини. Теперь это не только поразительные арии Калафа и
Лиу, которыми упивался прежде, но - вся драма с Турандот в центре. Ее кровавый ригоризм
сродни тоске вагнеровского Голландца или бартоковской Синей Бороды, тщетно ищущих
совершенства. Потрясает стальное сопрано Биргит Нильссон, полное никому не видимого
страдания…
Антитеза этой музыке – «пение» пресловутой Чечилии Бартоли – доведенное до идиотского
совершества вокальное стаккато, превратившее страстное изъявление человеческого чувства в
колбасный фарш.