Идиллия! Одно из тех немногих произведений, после знакомства с которым я основательно подсел на классическую музыку.
oriani
(20.08.2018 12:09)
art15 писал(а):
Идиллия!
Удивительно… Для меня нет музыки более далёкой от идиллии, чем у Моцарта, ни в ком не чувствую столько боли... но и выше ничего не знаю. Только у него есть власть над моим бедным сердцем - всякий раз терзать и перекраивать... О, Амадеус...
art15
(20.08.2018 13:18)
oriani писал(а):
Удивительно… Для меня нет музыки более далёкой от идиллии, чем у Моцарта, ни в ком не чувствую столько боли... но и выше ничего не знаю. Только у него есть власть над моим бедным сердцем - всякий раз терзать и перекраивать... О, Амадеус...
Он настолько выше этой боли, выше надрыва, что это иначе воспринимается, совсем не так. У Бетховена ровно наоборот, как и у большинства других композиторов, всё намного проще и о себе родимых прямолинейно, экзистенции большие куски. Или это нюансы личностного восприятия.
oriani
(20.08.2018 14:48)
art15 писал(а):
Он настолько выше этой боли, выше надрыва, что это иначе воспринимается, совсем не так. У Бетховена ровно наоборот, как и у большинства других композиторов, всё намного проще и о себе родимых прямолинейно, экзистенции большие куски. Или это нюансы личностного восприятия.
У меня восприятие Бетховена схожее с Вашим. А так, мы все резонируем по-своему, конечно. Я не настолько хорошо владею словом, чтобы адекватно выразить ощущения от музыки Моцарта... но только не надрыв. Может быть, ближе сказать `метанойя`, как-то так...
Maxilena
(20.08.2018 20:00)
oriani писал(а):
Удивительно… Для меня нет музыки более далёкой от идиллии, чем у Моцарта, ни в ком не чувствую столько боли... но и выше ничего не знаю. Только у него есть власть над моим бедным сердцем - всякий раз терзать и перекраивать... О, Амадеус...
О да! Только Он один вольно играет на струнах моей души. И встроен в мою ДНК ровно вирус. И только Он вызывает эмоции психоделические по восприятию и апокалиптические по интенсивности.
Но при всем при том я - большая эгоистичная хрю. Потому что любые Его проделки с моей душой всегда сопровождаются выделением махровой дозы эндорфинов. То есть, я совершенно неприлично при этом наслаждаюсь. Увы?
Aelina
(20.08.2018 20:39)
Maxilena писал(а):
Потому что любые Его проделки с моей душой всегда сопровождаются выделением махровой дозы эндорфинов. То есть, я совершенно неприлично при этом наслаждаюсь.
Да, почти всегда - свет и услада! Но есть Реквием и Большая месса (на мой взгляд, самые сильные шедевры) - где боль превалирует:)
Maxilena
(20.08.2018 20:40)
Aelina писал(а):
Да, почти всегда - свет и услада! Но есть Реквием и Большая месса (на мой взгляд, самые сильные шедевры) - где боль превалирует:)
Конечно. И `Дон Жуан`. И все равно я зверски тащусь!! Гм...
art15
(21.08.2018 10:17)
Maxilena писал(а):
О да! Только Он один вольно играет на струнах моей души. И встроен в мою ДНК ровно вирус. И только Он вызывает эмоции психоделические по восприятию и апокалиптические по интенсивности.
Но при всем при том я - большая эгоистичная хрю. Потому что любые Его проделки с моей душой всегда сопровождаются выделением махровой дозы эндорфинов. То есть, я совершенно неприлично при этом наслаждаюсь. Увы?
Примерно похожие ощущения от музыки Моцарта, точно описали.
art15
(21.08.2018 10:20)
Aelina писал(а):
Да, почти всегда - свет и услада! Но есть Реквием и Большая месса (на мой взгляд, самые сильные шедевры) - где боль превалирует:)
Разве боль? Все пишут про боль, но тут другое, не боль, что-то похожее, но точно не боль.
art15
(21.08.2018 10:20)
Боль в чистом виде - это 10 симфония Малера.
art15
(21.08.2018 10:26)
oriani писал(а):
У меня восприятие Бетховена схожее с Вашим. А так, мы все резонируем по-своему, конечно. Я не настолько хорошо владею словом, чтобы адекватно выразить ощущения от музыки Моцарта... но только не надрыв. Может быть, ближе сказать `метанойя`, как-то так...
Так я и пишу - выше надрыва. Надрыв - это точно не про Моцарта, очевидно. Бетховен, Малер, Шопен - да, надрыв.
art15
(21.08.2018 10:45)
Как же тяжело выразить словами музыку Моцарта. Это и есть то, что делает его самым гениальным композитором (не бросайте в меня камни). Он до такой степени над всем этим происходящим и происходившим, вне системы привычных координат, вне традиций и привычной логики, уникальное явление, что описать это словами невозможно.
Со всеми комментаторами согласен, понимаю о чем они говорят, но есть что-то ускользающее, правда где-то рядом.
oriani
(21.08.2018 11:51)
Maxilena писал(а):
То есть, я совершенно неприлично при этом наслаждаюсь. Увы?
Не знаю, Лена. Не объяснить тут ничего от скудности языка (моего). В восприятии Моцарта мы совпали с профессором Таганцевым. Как-то обменялись впечатлениями, и профессор совершенно серьёзно сказал, что никогда не слушает 23-е Адажио, потому что ещё жить хочет. И я понимала, что речь идёт не об эйфории... Благо, что Моцарт, чувствуя свою силу, милосерден и (повторюсь) всегда даёт возможность отдышаться. )
Aelina
(21.08.2018 15:04)
oriani писал(а):
23-е Адажио
А уточните, пожалуйста, откуда это адажио?
art15
(21.08.2018 16:08)
Aelina писал(а):
А уточните, пожалуйста, откуда это адажио?
Вторая часть 23-го фортепианного концерта Моцарта.
oriani
(21.08.2018 17:33)
Aelina писал(а):
А уточните, пожалуйста, откуда это адажио?
В просторечии вторую часть 23-го фортепьянного концерта часто называют Адажио 23. Но Вы правы, с моей стороны это была неуместная вольность.
Aelina
(21.08.2018 17:43)
art15 писал(а):
Как же тяжело выразить словами музыку .
Ох, как тяжело:) Что уж пытаться нам, простым смертным, если и классикам это удается с трудом? Приведу интересный на мой взгляд отрывок. Описание пения:
Он глубоко вздохнул и запел… Первый звук его голоса был слаб и неровен и, казалось, не выходил из его груди, но принесся откуда-то издалека, словно залетел случайно в комнату. Странно подействовал этот трепещущий, звенящий звук на всех нас; мы взглянули друг на друга, а жена Николая Иваныча так и выпрямилась. За этим первым звуком последовал другой, более твердый и протяжный, но все еще видимо дрожащий, как струна, когда, внезапно прозвенев под сильным пальцем, она колеблется последним, быстро замирающим колебаньем, за вторым — третий, и, понемногу разгорячаясь и расширяясь, полилась заунывная песня. «Не одна во поле дороженька пролегала», — пел он, и всем нам сладко становилось и жутко. Я, признаюсь, редко слыхивал подобный голос: он был слегка разбит и звенел, как надтреснутый; он даже сначала отзывался чем-то болезненным; но в нем была и неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная, грустная скорбь. Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны. Песнь росла, разливалась. Яковом, видимо, овладевало упоение: он уже не робел, он отдавался весь своему счастью; голос его не трепетал более — он дрожал, но той едва заметной внутренней дрожью страсти, которая стрелой вонзается в душу слушателя, и беспрестанно крепчал, твердел и расширялся. Помнится, я видел однажды, вечером, во время отлива, на плоском песчаном берегу моря, грозно и тяжко шумевшего вдали, большую белую чайку: она сидела неподвижно, подставив шелковистую грудь алому сиянью зари, и только изредка медленно расширяла свои длинные крылья навстречу знакомому морю, навстречу низкому, багровому солнцу: я вспомнил о ней, слушая Якова. Он пел, совершенно позабыв и своего соперника, и всех нас, но, видимо, поднимаемый, как бодрый пловец волнами, нашим молчаливым, страстным участьем. Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль. У меня, я чувствовал, закипали на сердце и поднимались к глазам слезы; глухие, сдержанные рыданья внезапно поразили меня… Я оглянулся — жена целовальника плакала, припав грудью к окну. Яков бросил на нее быстрый взгляд и залился еще звонче, еще слаще прежнего; Николай Иваныч потупился, Моргач отвернулся; Обалдуй, весь разнеженный, стоял, глупо разинув рот; серый мужичок тихонько всхлипывал в уголку, с горьким шепотом покачивая головой; и по железному лицу Дикого-Барина, из-под совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась тяжелая слеза; рядчик поднес сжатый кулак ко лбу и не шевелился… Не знаю, чем бы разрешилось всеобщее томленье, если б Яков вдруг не кончил на высоком, необыкновенно тонком звуке — словно голос у него оборвался. Никто не крикнул, даже не шевельнулся; все как будто ждали, не будет ли он еще петь; но он раскрыл глаза, словно удивленный нашим молчаньем, вопрошающим взором обвел всех кругом и увидал, что победа была его…
Нравится?
Для справки: целовальниками раньше называли содержателей кабаков, а теперь...
на детских мальчиковых младенческих вещичках рисуют детскую рожицу, всю в отпечатках от губной помады, а снизу приписывают лозунг:` я не целовальник, я мужик`
Aelina
(21.08.2018 17:46)
oriani писал(а):
Но Вы правы, с моей стороны это была неуместная вольность.
Не-не-не-не, я ни на что такое не намекала, просто подумала, что возможно из 23 симфонии, или откуда-нибудь ещё:)))
art15
(21.08.2018 17:56)
Aelina писал(а):
Ох, как тяжело:) Что уж пытаться нам, простым смертным, если и классикам это удается с трудом? Приведу интересный на мой взгляд отрывок. Описание пения:
Он глубоко вздохнул и запел… Первый звук его голоса был слаб и неровен и, казалось, не выходил из его груди, но принесся откуда-то издалека, словно залетел случайно в комнату. Странно подействовал этот трепещущий, звенящий звук на всех нас; мы взглянули друг на друга, а жена Николая Иваныча так и выпрямилась. За этим первым звуком последовал другой, более твердый и протяжный, но все еще видимо дрожащий, как струна, когда, внезапно прозвенев под сильным пальцем, она колеблется последним, быстро замирающим колебаньем, за вторым — третий, и, понемногу разгорячаясь и расширяясь, полилась заунывная песня. «Не одна во поле дороженька пролегала», — пел он, и всем нам сладко становилось и жутко. Я, признаюсь, редко слыхивал подобный голос: он был слегка разбит и звенел, как надтреснутый; он даже сначала отзывался чем-то болезненным; но в нем была и неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная, грустная скорбь. Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны. Песнь росла, разливалась. Яковом, видимо, овладевало упоение: он уже не робел, он отдавался весь своему счастью; голос его не трепетал более — он дрожал, но той едва заметной внутренней дрожью страсти, которая стрелой вонзается в душу слушателя, и беспрестанно крепчал, твердел и расширялся. Помнится, я видел однажды, вечером, во время отлива, на плоском песчаном берегу моря, грозно и тяжко шумевшего вдали, большую белую чайку: она сидела неподвижно, подставив шелковистую грудь алому сиянью зари, и только изредка медленно расширяла свои длинные крылья навстречу знакомому морю, навстречу низкому, багровому солнцу: я вспомнил о ней, слушая Якова. Он пел, совершенно позабыв и своего соперника, и всех нас, но, видимо, поднимаемый, как бодрый пловец волнами, нашим молчаливым, страстным участьем. Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль. У меня, я чувствовал, закипали на сердце и поднимались к глазам слезы; глухие, сдержанные рыданья внезапно поразили меня… Я оглянулся — жена целовальника плакала, припав грудью к окну. Яков бросил на нее быстрый взгляд и залился еще звонче, еще слаще прежнего; Николай Иваныч потупился, Моргач отвернулся; Обалдуй, весь разнеженный, стоял, глупо разинув рот; серый мужичок тихонько всхлипывал в уголку, с горьким шепотом покачивая головой; и по железному лицу Дикого-Барина, из-под совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась тяжелая слеза; рядчик поднес сжатый кулак ко лбу и не шевелился… Не знаю, чем бы разрешилось всеобщее томленье, если б Яков вдруг не кончил на высоком, необыкновенно тонком звуке — словно голос у него оборвался. Никто не крикнул, даже не шевельнулся; все как будто ждали, не будет ли он еще петь; но он раскрыл глаза, словно удивленный нашим молчаньем, вопрошающим взором обвел всех кругом и увидал, что победа была его…
Нравится?
Для справки: целовальниками раньше называли содержателей кабаков, а теперь...
на детских мальчиковых младенческих вещичках рисуют детскую рожицу, всю в отпечатках от губной помады, а снизу приписывают лозунг:` я не целовальник, я мужик`
Много букв, лень читать, но придется.
Aelina
(21.08.2018 17:57)
art15 писал(а):
Много букв, лень читать, но придется.
Разрешаю не читать. не актуально. не экстремально. не криминально
Maxilena
(21.08.2018 18:49)
oriani писал(а):
Не знаю, Лена. Не объяснить тут ничего от скудности языка (моего). В восприятии Моцарта мы совпали с профессором Таганцевым. Как-то обменялись впечатлениями, и профессор совершенно серьёзно сказал, что никогда не слушает 23-е Адажио, потому что ещё жить хочет. И я понимала, что речь идёт не об эйфории... Благо, что Моцарт, чувствуя свою силу, милосерден и (повторюсь) всегда даёт возможность отдышаться. )
Да я же ж понимаю, всеми фибрами, и совершенно согласна! Я неоднократно писАла, что Моцарта слушаю к р а й н е редко. Именно потому, что жить хочу. Но когда слушаю, получаю несравнимое ни с чем наслаждение. Через страдание. Это не эйфория, это вообще пёс знает что такое, на уровне глубокого подсознания и дремучей наследственной памяти (почти С). Мазохизм или катарсис - понятия не имею. Но это сермяжная (она же посконная) правда.
Maxilena
(21.08.2018 19:06)
oriani писал(а):
Не знаю, Лена. Не объяснить тут ничего от скудности языка (моего). В восприятии Моцарта мы совпали с профессором Таганцевым. Как-то обменялись впечатлениями, и профессор совершенно серьёзно сказал, что никогда не слушает 23-е Адажио, потому что ещё жить хочет. И я понимала, что речь идёт не об эйфории... Благо, что Моцарт, чувствуя свою силу, милосерден и (повторюсь) всегда даёт возможность отдышаться. )
Вдогонку. Меня всегда поражает (больше, чем звездное небо над... и нравственный закон в...) глубокое, костномозговое сходство Моцарта и Баха, а именно в разрушительно-созидательной силе воздействия их музыки на меня, эгоистичную хрюшку. Это при том, что я прекрасно понимаю, что воздействуют они на мои различные рецепторы: Моцарт скорее на душевные, а Бах - на духовные, хотя все это, конечно, полная глупость с моей стороны. Я пытаюсь выразить, что, когда они со мной, я как личность исчезаю. Лучше всего такое состояние, вероятно, выразил великий Артур Кларк в финале своей `Космической Одиссеи`. Меня нет, и я - Вселенная. Могучая, как сам Создатель, и никакая. Это (повторюсь) невиданное, никем не испытанное наслаждение и такая же космическая боль. Это такой наркотик, что еще гран - и помрешь от передоза. И, раз подсевши, к этому тянет. Но волю даю себе редко. Вот. Простите, опять про личное)))
подсел на классическую музыку.
далёкой от идиллии, чем у Моцарта, ни в ком не чувствую столько боли... но и выше ничего
не знаю. Только у него есть власть над моим бедным сердцем - всякий раз терзать и
перекраивать... О, Амадеус...
идиллии, чем у Моцарта, ни в ком не чувствую столько боли... но и выше ничего не знаю.
Только у него есть власть над моим бедным сердцем - всякий раз терзать и перекраивать...
О, Амадеус...
воспринимается, совсем не так. У Бетховена ровно наоборот, как и у большинства других
композиторов, всё намного проще и о себе родимых прямолинейно, экзистенции большие куски.
Или это нюансы личностного восприятия.
иначе воспринимается, совсем не так. У Бетховена ровно наоборот, как и у большинства
других композиторов, всё намного проще и о себе родимых прямолинейно, экзистенции большие
куски. Или это нюансы личностного восприятия.
Вашим. А так, мы все резонируем по-своему, конечно. Я не настолько хорошо владею словом,
чтобы адекватно выразить ощущения от музыки Моцарта... но только не надрыв. Может быть,
ближе сказать `метанойя`, как-то так...
идиллии, чем у Моцарта, ни в ком не чувствую столько боли... но и выше ничего не знаю.
Только у него есть власть над моим бедным сердцем - всякий раз терзать и перекраивать...
О, Амадеус...
мою ДНК ровно вирус. И только Он вызывает эмоции психоделические по восприятию и
апокалиптические по интенсивности.
Но при всем при том я - большая эгоистичная хрю. Потому что любые Его проделки с моей
душой всегда сопровождаются выделением махровой дозы эндорфинов. То есть, я совершенно
неприлично при этом наслаждаюсь. Увы?
сопровождаются выделением махровой дозы эндорфинов. То есть, я совершенно неприлично при
этом наслаждаюсь.
(на мой взгляд, самые сильные шедевры) - где боль превалирует:)
Большая месса (на мой взгляд, самые сильные шедевры) - где боль
превалирует:)
души. И встроен в мою ДНК ровно вирус. И только Он вызывает эмоции психоделические по
восприятию и апокалиптические по интенсивности.
Но при всем при том я - большая эгоистичная хрю. Потому что любые Его проделки с моей
душой всегда сопровождаются выделением махровой дозы эндорфинов. То есть, я совершенно
неприлично при этом наслаждаюсь. Увы?
точно описали.
Большая месса (на мой взгляд, самые сильные шедевры) - где боль превалирует:)
боль? Все пишут про боль, но тут другое, не боль, что-то похожее, но точно не боль.
мы все резонируем по-своему, конечно. Я не настолько хорошо владею словом, чтобы адекватно
выразить ощущения от музыки Моцарта... но только не надрыв. Может быть, ближе сказать
`метанойя`, как-то так...
Моцарта, очевидно. Бетховен, Малер, Шопен - да, надрыв.
гениальным композитором (не бросайте в меня камни). Он до такой степени над всем этим
происходящим и происходившим, вне системы привычных координат, вне традиций и привычной
логики, уникальное явление, что описать это словами невозможно.
Со всеми комментаторами согласен, понимаю о чем они говорят, но есть что-то ускользающее,
правда где-то рядом.
наслаждаюсь. Увы?
В восприятии Моцарта мы совпали с профессором Таганцевым. Как-то обменялись впечатлениями,
и профессор совершенно серьёзно сказал, что никогда не слушает 23-е Адажио, потому что ещё
жить хочет. И я понимала, что речь идёт не об эйфории... Благо, что Моцарт, чувствуя свою
силу, милосерден и (повторюсь) всегда даёт возможность отдышаться. )
адажио?
адажио?
просторечии вторую часть 23-го фортепьянного концерта часто называют Адажио 23. Но Вы
правы, с моей стороны это была неуместная вольность.
тяжело:) Что уж пытаться нам, простым смертным, если и классикам это удается с трудом?
Приведу интересный на мой взгляд отрывок. Описание пения:
Он глубоко вздохнул и запел… Первый звук его голоса был слаб и неровен и, казалось, не
выходил из его груди, но принесся откуда-то издалека, словно залетел случайно в комнату.
Странно подействовал этот трепещущий, звенящий звук на всех нас; мы взглянули друг на
друга, а жена Николая Иваныча так и выпрямилась. За этим первым звуком последовал другой,
более твердый и протяжный, но все еще видимо дрожащий, как струна, когда, внезапно
прозвенев под сильным пальцем, она колеблется последним, быстро замирающим колебаньем, за
вторым — третий, и, понемногу разгорячаясь и расширяясь, полилась заунывная песня. «Не
одна во поле дороженька пролегала», — пел он, и всем нам сладко становилось и жутко. Я,
признаюсь, редко слыхивал подобный голос: он был слегка разбит и звенел, как надтреснутый;
он даже сначала отзывался чем-то болезненным; но в нем была и неподдельная глубокая
страсть, и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная, грустная
скорбь. Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так и хватала вас за
сердце, хватала прямо за его русские струны. Песнь росла, разливалась. Яковом, видимо,
овладевало упоение: он уже не робел, он отдавался весь своему счастью; голос его не
трепетал более — он дрожал, но той едва заметной внутренней дрожью страсти, которая
стрелой вонзается в душу слушателя, и беспрестанно крепчал, твердел и расширялся.
Помнится, я видел однажды, вечером, во время отлива, на плоском песчаном берегу моря,
грозно и тяжко шумевшего вдали, большую белую чайку: она сидела неподвижно, подставив
шелковистую грудь алому сиянью зари, и только изредка медленно расширяла свои длинные
крылья навстречу знакомому морю, навстречу низкому, багровому солнцу: я вспомнил о ней,
слушая Якова. Он пел, совершенно позабыв и своего соперника, и всех нас, но, видимо,
поднимаемый, как бодрый пловец волнами, нашим молчаливым, страстным участьем. Он пел, и от
каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь
раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль. У меня, я чувствовал, закипали на
сердце и поднимались к глазам слезы; глухие, сдержанные рыданья внезапно поразили меня… Я
оглянулся — жена целовальника плакала, припав грудью к окну. Яков бросил на нее быстрый
взгляд и залился еще звонче, еще слаще прежнего; Николай Иваныч потупился, Моргач
отвернулся; Обалдуй, весь разнеженный, стоял, глупо разинув рот; серый мужичок тихонько
всхлипывал в уголку, с горьким шепотом покачивая головой; и по железному лицу
Дикого-Барина, из-под совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась тяжелая слеза;
рядчик поднес сжатый кулак ко лбу и не шевелился… Не знаю, чем бы разрешилось всеобщее
томленье, если б Яков вдруг не кончил на высоком, необыкновенно тонком звуке — словно
голос у него оборвался. Никто не крикнул, даже не шевельнулся; все как будто ждали, не
будет ли он еще петь; но он раскрыл глаза, словно удивленный нашим молчаньем, вопрошающим
взором обвел всех кругом и увидал, что победа была его…
Нравится?
Для справки: целовальниками раньше называли содержателей кабаков, а теперь...
на детских мальчиковых младенческих вещичках рисуют детскую рожицу, всю в отпечатках от
губной помады, а снизу приписывают лозунг:` я не целовальник, я мужик`
вольность.
из 23 симфонии, или откуда-нибудь ещё:)))
смертным, если и классикам это удается с трудом? Приведу интересный на мой взгляд отрывок.
Описание пения:
Он глубоко вздохнул и запел… Первый звук его голоса был слаб и неровен и, казалось, не
выходил из его груди, но принесся откуда-то издалека, словно залетел случайно в комнату.
Странно подействовал этот трепещущий, звенящий звук на всех нас; мы взглянули друг на
друга, а жена Николая Иваныча так и выпрямилась. За этим первым звуком последовал другой,
более твердый и протяжный, но все еще видимо дрожащий, как струна, когда, внезапно
прозвенев под сильным пальцем, она колеблется последним, быстро замирающим колебаньем, за
вторым — третий, и, понемногу разгорячаясь и расширяясь, полилась заунывная песня. «Не
одна во поле дороженька пролегала», — пел он, и всем нам сладко становилось и жутко. Я,
признаюсь, редко слыхивал подобный голос: он был слегка разбит и звенел, как надтреснутый;
он даже сначала отзывался чем-то болезненным; но в нем была и неподдельная глубокая
страсть, и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная, грустная
скорбь. Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так и хватала вас за
сердце, хватала прямо за его русские струны. Песнь росла, разливалась. Яковом, видимо,
овладевало упоение: он уже не робел, он отдавался весь своему счастью; голос его не
трепетал более — он дрожал, но той едва заметной внутренней дрожью страсти, которая
стрелой вонзается в душу слушателя, и беспрестанно крепчал, твердел и расширялся.
Помнится, я видел однажды, вечером, во время отлива, на плоском песчаном берегу моря,
грозно и тяжко шумевшего вдали, большую белую чайку: она сидела неподвижно, подставив
шелковистую грудь алому сиянью зари, и только изредка медленно расширяла свои длинные
крылья навстречу знакомому морю, навстречу низкому, багровому солнцу: я вспомнил о ней,
слушая Якова. Он пел, совершенно позабыв и своего соперника, и всех нас, но, видимо,
поднимаемый, как бодрый пловец волнами, нашим молчаливым, страстным участьем. Он пел, и от
каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь
раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль. У меня, я чувствовал, закипали на
сердце и поднимались к глазам слезы; глухие, сдержанные рыданья внезапно поразили меня… Я
оглянулся — жена целовальника плакала, припав грудью к окну. Яков бросил на нее быстрый
взгляд и залился еще звонче, еще слаще прежнего; Николай Иваныч потупился, Моргач
отвернулся; Обалдуй, весь разнеженный, стоял, глупо разинув рот; серый мужичок тихонько
всхлипывал в уголку, с горьким шепотом покачивая головой; и по железному лицу
Дикого-Барина, из-под совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась тяжелая слеза;
рядчик поднес сжатый кулак ко лбу и не шевелился… Не знаю, чем бы разрешилось всеобщее
томленье, если б Яков вдруг не кончил на высоком, необыкновенно тонком звуке — словно
голос у него оборвался. Никто не крикнул, даже не шевельнулся; все как будто ждали, не
будет ли он еще петь; но он раскрыл глаза, словно удивленный нашим молчаньем, вопрошающим
взором обвел всех кругом и увидал, что победа была его…
Нравится?
Для справки: целовальниками раньше называли содержателей кабаков, а теперь...
на детских мальчиковых младенческих вещичках рисуют детскую рожицу, всю в отпечатках от
губной помады, а снизу приписывают лозунг:` я не целовальник, я мужик`
лень читать, но придется.
не читать. не актуально. не экстремально. не криминально
языка (моего). В восприятии Моцарта мы совпали с профессором Таганцевым. Как-то обменялись
впечатлениями, и профессор совершенно серьёзно сказал, что никогда не слушает 23-е Адажио,
потому что ещё жить хочет. И я понимала, что речь идёт не об эйфории... Благо, что Моцарт,
чувствуя свою силу, милосерден и (повторюсь) всегда даёт возможность отдышаться. )
я же ж понимаю, всеми фибрами, и совершенно согласна! Я неоднократно писАла, что Моцарта
слушаю к р а й н е редко. Именно потому, что жить хочу. Но когда слушаю, получаю
несравнимое ни с чем наслаждение. Через страдание. Это не эйфория, это вообще пёс знает
что такое, на уровне глубокого подсознания и дремучей наследственной памяти (почти С).
Мазохизм или катарсис - понятия не имею. Но это сермяжная (она же посконная) правда.
языка (моего). В восприятии Моцарта мы совпали с профессором Таганцевым. Как-то обменялись
впечатлениями, и профессор совершенно серьёзно сказал, что никогда не слушает 23-е Адажио,
потому что ещё жить хочет. И я понимала, что речь идёт не об эйфории... Благо, что Моцарт,
чувствуя свою силу, милосерден и (повторюсь) всегда даёт возможность отдышаться.
)
закон в...) глубокое, костномозговое сходство Моцарта и Баха, а именно в
разрушительно-созидательной силе воздействия их музыки на меня, эгоистичную хрюшку. Это
при том, что я прекрасно понимаю, что воздействуют они на мои различные рецепторы: Моцарт
скорее на душевные, а Бах - на духовные, хотя все это, конечно, полная глупость с моей
стороны. Я пытаюсь выразить, что, когда они со мной, я как личность исчезаю. Лучше всего
такое состояние, вероятно, выразил великий Артур Кларк в финале своей `Космической
Одиссеи`. Меня нет, и я - Вселенная. Могучая, как сам Создатель, и никакая. Это
(повторюсь) невиданное, никем не испытанное наслаждение и такая же космическая боль. Это
такой наркотик, что еще гран - и помрешь от передоза. И, раз подсевши, к этому тянет. Но
волю даю себе редко. Вот. Простите, опять про личное)))