Какая жалость, что запись технически такая старая, да еще списанная с патефонных дисков на 78 оборотов. Но исполнение совершенно выдающееся. Мощное, острое, страстное, бескомпромиссное. И это ведь запись, сделанная Кусевицким весной 44-го, то есть меньше, чем через год после создания симфонии, когда война еще катилась по Европе. Для дирижера - да еще русского! русского!! - это была страшная повседневная действительность, а вовсе не ретроспекция, когда, как это зачастую происходит в наши дни, за пульт встает человек совсем другой эпохи - «праправнук Кусевицкого» - лишь книжно представляющий себе – что это было тогда, НА САМОМ ДЕЛЕ, и разумеющий эту эпохальную музыку не как гениальное по художественной силе историческое свидетельство, а «просто» как музыкальный опус номер такой-то, расписанный в партитуре.
(Конечно, теперь, спустя более, чем 70 лет после записи Кусевицкого, когда у 8-й симфонии накоплены традиции исполнения, не все в этой доблестной записи может удовлетворить. Есть утраты. Например – в «токкате», которая несколько потеряла в остроте. У Мравинского это поразительная в своей графической четкости карикатура, когда банда самодовольных негодяев безнаказанно катит по русской земле, нагло выстукивая некий ритм на ящике из-под шнапса… У Кусевицкого из-за форсированного темпа музыка приобретает стертый, торопливо-рыскающий характер, а знаменитое соло трубы – кульминация части! – как-то теряется на втором плане. Но это частности).
weina
(04.04.2018 23:12)
musikus писал(а):
Но исполнение совершенно выдающееся. Мощное, острое, страстное, бескомпромиссное.
Спасибо, дорогой Юрий Константинович, за Ваш прекрасный коммент, после него нельзя было не послушать, и это исполнение `по горячим следам` оставило сильнейшее впечатление.
От Токкаты Мравинского у меня другой образ возникает - образ обезличенной и страшной машины уничтожения, идущей напролом, сметающей все живое на своем пути – это образ войны, может быть, самый жуткий образ в музыке вообще, и в симфонии он не зря занимает центральное место.
У Кусевицкого же это гораздо больше похоже на карикатуру, примыкающую и как бы продолжающую гротесковую же 2-ю часть. У него, на мой взгляд, центром симфонии осталась 1-я часть с ее колоссальным, нечеловеческим напряжением и трагическим пафосом - кажется, что все тяжелые эмоциональные переживания, накопившиеся за время войны, дирижер выплеснул в эту музыку, она вся, как воспаленный нерв. Обе последующие части лишь оттеняют главное.
musikus
(05.04.2018 02:04)
Вы знаете, дорогая Вейна, 8-я Шостаковича для меня – из очень личного. Для меня это самое грандиозное художественное творение ХХ-го века. Это не только гениальная музыка, но – то самое Свидетельство, на примере которого можно видеть, понять в чем предназначение истинного Искусства. «На всю оставшуюся жизнь» я потрясен исполнением этой симфонии Евгением Александровичем Мравинским, который привозил ее в Москву едва ли не впервые после войны (ибо власти негласно ей сопротивлялись). До сих пор храню две пластинки, на которых запечатлено это исполнение. В 60-х г.г. я подвизался в музыкальной редакции Вс. Радио и предложил было план передачи, посвященной этому произведению. Передача не состоялась, но сохранился некий сценарий в котором я использовал, в частности, военные стихи И.Г.Эренбурга, которые хотел бы здесь напомнить. Мне кажется, они поразительно точно ложатся на текст самой симфонии, хотя, конечно, Илья Григорьевич писал их независимо от музыки Шостаковича. Прирожденным поэтом он, конечно, не был, но его военная проза и стихи тех лет пронзительны. Вот они в привязке к музыке (строфику оригинала не сохраняю).
К ПЕРВОЙ ЧАСТИ:
К чему слова и что перо, когда на сердце этот камень, когда как каторжник ядро я волочу чужую память? Я жил когда-то в городах, и были мне живые милы, теперь на тусклых пустырях я должен разрывать могилы, теперь мне каждый яр знаком и каждый яр теперь мне дом.
Мяли танки теплые хлеба, и горела как свеча изба. Шли деревни. Не забыть вовек визга умирающих телег, как лежала девочка без ног, как не стало на земле дорог. Но тогда на жадного врага ополчились нивы и луга, разъярился даже горицвет, дерево и то стреляло вслед, ночью партизанили кусты и взлетали, как щепа, мосты, шли с погоста деды и отцы, пули подавали мертвецы, и косматые, как облака, в рукопашную пошли века.
КО ВТОРОЙ И ТРЕТЬЕЙ ЧАСТЯМ:
Они накинулись, неистовы, могильным холодом грозя, но есть такое слово «выстоять», когда и выстоять нельзя, и есть душа – она все вытерпит, и есть земля – она одна, большая, добрая, сердитая, как кровь тепла и солона.
К ЧЕТВЕРТОЙ ЧАСТИ:
Мне снился мир, и я не мог понять – он и во сне казался мне ошибкой, был серый день, и на ребенка мать глядела с неуверенной улыбкой, и дождь не знал, идти ему иль нет, выглядывало солнце на минуту, и ветки плакали – за много лет, и было в этом счастье столько смуты, что всех пугал и скрип, и смех, и шаг, застывшие не улетали птицы, Притихло все. А сердце билось так, что и во сне могло остановиться.
И К ФИНАЛУ:
Были липы, люди, купола. Мусор. Битое стекло. Зола. Но смотри – среди разбитых плит уж младенец выполз и сидит, и сжимает слабая рука горсть сырого теплого песка. Что он вылепит? Какие сны? А года чернеют, сожжены…
bubusir
(05.04.2018 12:37)
musikus писал(а):
слабая рука горсть сырого теплого песка. Что он вылепит? Какие сны? А года чернеют, сожжены…
Спасибо!
я потрясен стихами!
Maxilena
(05.04.2018 17:26)
musikus писал(а):
Вы знаете, дорогая Вейна, 8-я Шостаковича для меня – из очень личного. Для меня это самое грандиозное художественное творение ХХ-го века. Это не только гениальная музыка, но – то самое Свидетельство, на примере которого можно видеть, понять в чем предназначение истинного Искусства. «На всю оставшуюся жизнь» я потрясен исполнением этой симфонии Евгением Александровичем Мравинским, который привозил ее в Москву едва ли не впервые после войны (ибо власти негласно ей сопротивлялись).
78 оборотов. Но исполнение совершенно выдающееся. Мощное, острое, страстное,
бескомпромиссное. И это ведь запись, сделанная Кусевицким весной 44-го, то есть меньше,
чем через год после создания симфонии, когда война еще катилась по Европе. Для дирижера -
да еще русского! русского!! - это была страшная повседневная действительность, а вовсе не
ретроспекция, когда, как это зачастую происходит в наши дни, за пульт встает человек
совсем другой эпохи - «праправнук Кусевицкого» - лишь книжно представляющий себе – что
это было тогда, НА САМОМ ДЕЛЕ, и разумеющий эту эпохальную музыку не как гениальное по
художественной силе историческое свидетельство, а «просто» как музыкальный опус номер
такой-то, расписанный в партитуре.
(Конечно, теперь, спустя более, чем 70 лет после записи Кусевицкого, когда у 8-й
симфонии накоплены традиции исполнения, не все в этой доблестной записи может
удовлетворить. Есть утраты. Например – в «токкате», которая несколько потеряла в остроте.
У Мравинского это поразительная в своей графической четкости карикатура, когда банда
самодовольных негодяев безнаказанно катит по русской земле, нагло выстукивая некий ритм на
ящике из-под шнапса… У Кусевицкого из-за форсированного темпа музыка приобретает стертый,
торопливо-рыскающий характер, а знаменитое соло трубы – кульминация части! – как-то
теряется на втором плане. Но это частности).
острое, страстное, бескомпромиссное.
прекрасный коммент, после него нельзя было не послушать, и это исполнение `по горячим
следам` оставило сильнейшее впечатление.
От Токкаты Мравинского у меня другой образ возникает - образ обезличенной и страшной
машины уничтожения, идущей напролом, сметающей все живое на своем пути – это образ войны,
может быть, самый жуткий образ в музыке вообще, и в симфонии он не зря занимает
центральное место.
У Кусевицкого же это гораздо больше похоже на карикатуру, примыкающую и как бы
продолжающую гротесковую же 2-ю часть. У него, на мой взгляд, центром симфонии осталась
1-я часть с ее колоссальным, нечеловеческим напряжением и трагическим пафосом - кажется,
что все тяжелые эмоциональные переживания, накопившиеся за время войны, дирижер выплеснул
в эту музыку, она вся, как воспаленный нерв. Обе последующие части лишь оттеняют главное.
грандиозное художественное творение ХХ-го века. Это не только гениальная музыка, но – то
самое Свидетельство, на примере которого можно видеть, понять в чем предназначение
истинного Искусства. «На всю оставшуюся жизнь» я потрясен исполнением этой симфонии
Евгением Александровичем Мравинским, который привозил ее в Москву едва ли не впервые после
войны (ибо власти негласно ей сопротивлялись). До сих пор храню две пластинки, на которых
запечатлено это исполнение. В 60-х г.г. я подвизался в музыкальной редакции Вс. Радио и
предложил было план передачи, посвященной этому произведению. Передача не состоялась, но
сохранился некий сценарий в котором я использовал, в частности, военные стихи
И.Г.Эренбурга, которые хотел бы здесь напомнить. Мне кажется, они поразительно точно
ложатся на текст самой симфонии, хотя, конечно, Илья Григорьевич писал их независимо от
музыки Шостаковича. Прирожденным поэтом он, конечно, не был, но его военная проза и стихи
тех лет пронзительны. Вот они в привязке к музыке (строфику оригинала не сохраняю).
К ПЕРВОЙ ЧАСТИ:
К чему слова и что перо, когда на сердце этот камень, когда как каторжник ядро я волочу
чужую память? Я жил когда-то в городах, и были мне живые милы, теперь на тусклых пустырях
я должен разрывать могилы, теперь мне каждый яр знаком и каждый яр теперь мне дом.
Мяли танки теплые хлеба, и горела как свеча изба. Шли деревни. Не забыть вовек визга
умирающих телег, как лежала девочка без ног, как не стало на земле дорог. Но тогда на
жадного врага ополчились нивы и луга, разъярился даже горицвет, дерево и то стреляло
вслед, ночью партизанили кусты и взлетали, как щепа, мосты, шли с погоста деды и отцы,
пули подавали мертвецы, и косматые, как облака, в рукопашную пошли века.
КО ВТОРОЙ И ТРЕТЬЕЙ ЧАСТЯМ:
Они накинулись, неистовы, могильным холодом грозя, но есть такое слово «выстоять»,
когда и выстоять нельзя, и есть душа – она все вытерпит, и есть земля – она одна,
большая, добрая, сердитая, как кровь тепла и солона.
К ЧЕТВЕРТОЙ ЧАСТИ:
Мне снился мир, и я не мог понять – он и во сне казался мне ошибкой, был серый день, и на
ребенка мать глядела с неуверенной улыбкой, и дождь не знал, идти ему иль нет,
выглядывало солнце на минуту, и ветки плакали – за много лет, и было в этом счастье
столько смуты, что всех пугал и скрип, и смех, и шаг, застывшие не улетали птицы,
Притихло все. А сердце билось так, что и во сне могло остановиться.
И К ФИНАЛУ:
Были липы, люди, купола. Мусор. Битое стекло. Зола. Но смотри – среди разбитых плит уж
младенец выполз и сидит, и сжимает слабая рука горсть сырого теплого песка. Что он
вылепит? Какие сны? А года чернеют, сожжены…
вылепит? Какие сны? А года чернеют, сожжены…
я потрясен стихами!
– из очень личного. Для меня это самое грандиозное художественное творение ХХ-го века. Это
не только гениальная музыка, но – то самое Свидетельство, на примере которого можно
видеть, понять в чем предназначение истинного Искусства. «На всю оставшуюся жизнь» я
потрясен исполнением этой симфонии Евгением Александровичем Мравинским, который привозил
ее в Москву едва ли не впервые после войны (ибо власти негласно ей
сопротивлялись).