``Симфония состоит из одной длинной части, медленно проявляющейся на снимке, где человек, уставший от общественной активности, наконец остается один. Сидит, опустив голову и руки, в странной скорби, хроматически сползающей вниз. Непрерывное смычковое царствие, однако, лишь кажется: скрипичные здесь имеют какое-то подчиненное значение – мысль, гоняемая по кругу, покрывается трещинами и зазубринами и, точно зубная боль, смолкает. Сидящего на фотографии человека окутывает почти материально ощутимое небытие.
Мысль доходит до точки, до дна, для того чтобы возродиться и, с помощью вторжения второй темы, начать собирать жизненные соки на самом дне колодца. Жизнь возрождается через тревогу, через непокой, нервное курение, тяжелый полет перегруженного жизненным опытом аэроплана, облетающего классицистические поля и просторы, ставшие, с высоты текущего момента, игрушечными.
Темы то сжимаются в пульсирующие внутренними кровотечениями сгустки, то разглаживаются в бреющем полете; окружение и окружающее пеленают своими бинтами и стропами великана-человека, не дают ему встать на ноги. Отвлекают частностями.
А с кем были его боренья? С самим собой, с самим собой. Крайне несоветское, частное и личное сочинение (оттого и несоветское, что «русское» и «общее» сведены здесь к минимуму, хотя и составляют фон; но фон этот нависает над головой, далекий и преодолимый).
Постоянно отступает (поднимите мне веки), постоянно наступает, настает. А пока человек борется с обстоятельствами, грусть-тоска, его съедающая, совпадает с токами организма, ритмом сердца, и потому можно слушать себя и не обращать внимания на зарево постепенно расползающегося фона. Будто его и не было вовсе.``
уставший от общественной активности, наконец остается один. Сидит, опустив голову и руки,
в странной скорби, хроматически сползающей вниз. Непрерывное смычковое царствие, однако,
лишь кажется: скрипичные здесь имеют какое-то подчиненное значение – мысль, гоняемая по
кругу, покрывается трещинами и зазубринами и, точно зубная боль, смолкает. Сидящего на
фотографии человека окутывает почти материально ощутимое небытие.
Мысль доходит до точки, до дна, для того чтобы возродиться и, с помощью вторжения второй
темы, начать собирать жизненные соки на самом дне колодца. Жизнь возрождается через
тревогу, через непокой, нервное курение, тяжелый полет перегруженного жизненным опытом
аэроплана, облетающего классицистические поля и просторы, ставшие, с высоты текущего
момента, игрушечными.
Темы то сжимаются в пульсирующие внутренними кровотечениями сгустки, то разглаживаются в
бреющем полете; окружение и окружающее пеленают своими бинтами и стропами
великана-человека, не дают ему встать на ноги. Отвлекают частностями.
А с кем были его боренья? С самим собой, с самим собой. Крайне несоветское, частное и
личное сочинение (оттого и несоветское, что «русское» и «общее» сведены здесь к минимуму,
хотя и составляют фон; но фон этот нависает над головой, далекий и преодолимый).
Постоянно отступает (поднимите мне веки), постоянно наступает, настает. А пока человек
борется с обстоятельствами, грусть-тоска, его съедающая, совпадает с токами организма,
ритмом сердца, и потому можно слушать себя и не обращать внимания на зарево постепенно
расползающегося фона. Будто его и не было вовсе.``