У меня вот только что на 15 странице формул умерли Тристан с Изольдой - и это было грустно. Особенно, когда времена релаксации в уравнении для коэффициента рассеяния акустической волны в гегагерцовом диапазоне вылезли за пограничные пределы для многофазовых смесей.
Пошла оплакивать Тристана с Изольдой и времена релаксации. Всем спокойной ночи!
и сразу вылетает информация обо мне, которую я по определенным причинам не хочу обнародовать. И не 300 вовсе)) А на твое доверие мне, прости, начхать. Целую нежно:)
Ну ты же мне говорила, что 300 - а теперь количество сократилось. Почему-то. А у меня всего 50. Но зато есть выступления на конференциях Американского Химического Общества. Во!
P.S. Андрей сказал, что я злая и хвастливая - вот я зло и хвастаюсь, чтобы оправдать оказанное доверие :)).
Всем Спокойной Ночи и Приятнейших Поэтических Сновидений.
Я как будто предчувствовал: сегодня мне всю ночь снились какие-то две необыкновенные крысы. Право, этаких я никогда не видывал: чёрные, неестественной величины! Пришли, понюхали — и пошли прочь. (С)
Да что ты говоришь? Ты хочешь, чтобы я покопалась в нашей переписке? Но я не буду. Живи спокойно, подруга. Это не единственный раз, когда ты говорила не совсем то, что соответствовало действительности. У всех свои недостатки. У меня их навалом. Я их признаю. Но мне сейчас некогда с этим разбираться - у меня уравнения. Спи спокойно.
Но если серьёзно - я тебе за очень многое благодарна. За очень многое. И вот это - уже на полном серьёзе. Без шуток. Целую. :)
Андрей, Ваш друг очень симпатичный, очень! И то, что сейчас называется `поэзией`, у него вполне на уровне. Я же насчёт тошниловки писала по поводу всех этих американских прибамбасов, которые они называют `поэзией` - на каждом углу речитативно кто-нибудь подвывает свою очередную `поэму`. Вот от этого тошнит. А Ваш друг читается очень хорошо.
Кстати говоря, зашла на его сайт с рабочего компа - и тут же получила по шеям - мне сообщили, что сайт подозрительный - и ща за мной придут. Шутю - но предупреждение получила.
Нет, это невозможно... Просто не знаю, плакать или смеяться?
Виктор, Вы знаете, у меня много недостатков, но у меня есть одно качество, за которое я могу положить руку на огонь - я никогда не вру. Что, к сожалению, встречается в мире не так часто, как хотелось бы. К тому же, здесь я могу себе это позволить. (Это - к Вашему плюсу).
Андрей, я Бам благодарна за это новое имя. С другой стороны - идите Вы на ... . Понятно? За всё написанное по поводу меня. Три точки понятны или надо обуквить?
точно! вообще, ужасно, то, что тут творится. этот ужас компенсирует только моё ничтожество! но, что скромничать, моё ничтожество может компенсировать даже гибель Вселенной.
вообще, давайте посчитаем: за последние сутки ММ нагадила на: Сильвестрова, Кнайфеля, Мартынова, Загния, меня:
http://classic-online.ru/archive/?p=2&file_id=8717
Воденникова:
http://classic-online.ru/forum/?p=4&t=1262
Седакову и Максилену (вместе):
http://classic-online.ru/forum/?p=5&t=1262
ну и Андрея Попова на последних нескольких страницах
Но Елена, положа руку на сердце, ведь Загний стилистически гораздо ближе к Глинке, чем Сильвестров, тут и ухо вооружать не надо!
Ну так ведь это зависит от того, на что опираться - если на Баркаролу - тут как бы надо подумать, чему это может быть близко, а если на `под-Чайковского` - тогда, конечно. Впрочем, я не так сильно углублялась в творчество С.З.. Обычно должно быть что-то, что затягивает в него (в творчество), как в воронку. Вот Стихи о Собаке - затянут (сейчас некогда, но несомненно - затянут), ну и т.д. Понятно, о чём я, да?
вообще, удивительное существо эта вашингтонская склочница, бещ того, чтобы кого-то подколоть и унизить, и часа не может продержаться
Лёшка, отстань, а? Кончай в этих терминах общаться - иначе я тоже начну - мало не покажется. Не устраивай собачник здесь.
Если ты хочешь себя поставить на одну доску с Глинкой - это твоё право. А моё право по этому поводу сказать то, что я думаю. При чём тут склоки и унижения? Я же себя не ставлю на одну доску не только с Фейнманом, но и со своим шефом по ЯМР. Хотя я совсем неплохой учёный - это я тебе точно могу сказать.
Я переслушал сегодня 2-ю Сонату ф-нную ГИУ, скучать долго теперь не буду) Разве что по остальным её сонатам. Всё-таки большевики или гуманнее были, или в музыке совсем не рубили; в Китае её бы точно в лагерь на перевоспитание отправили. Про остальные любимые режимы и вообразить трудно, чего было бы.
Во тьме очередного века,
Как блик прозренья твоего:
Ночь.Улица.Фонарь.Аптека.
Не изменилось ничего!
Но мне это не нравится.
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Подруга юности моей,
Банкир, консьержка, ипотека,
Чеснок, арбуз и лук-порей
Всего лишь слов несвязных картотека.
Ну, вот и все. Теперь налей!
Знаете,меня эта белоэмигрантская сопливость никогда не трогала.Я видимо уже до гроба пребуду в убеждении,что русский человек никогда,ни при каких обстоятельствах не уедет из России.Это касается и Рахманинова и нашей Маргар Маст!В духовном смысле-они для меня величины равнозначные.
...русский человек никогда, ни при каких обстоятельствах не уедет из России.Это касается и Рахманинова...
Знаете, эти вирши в своём роде и в своём жанре хорошо выдержаны, то есть выдержаны a` la russe. Печально, что `поэт-на- уикенд`, каковым Вы себя прокламируете, настолько глух к родной речи, к её стилистическому тону. Печально и то, что примерно 2 с половиной миллиона русских (!) людей, среди которых сотни, тысячи имён составляли цвет нации, цвет её культуры, Вы готовы предать забвению, на основании их выбора географического места проживания, выбора, заметьте, спасшего им жизнь.
Возможно, это объясняется тем, что идиотизм (во всех смыслах), своего рода самоограниченность взгляда - это удел всех пишущих стихами. Недаром Пастернак говорил о `болезни`, то есть о заболевании, хоть бы и `высоком`. Но - как заметил на сей счёт Чупринин - `высокая` ли эта хворь? - этот вопрос остаётся пока без уразумения читающих - и пишущих тож!
...самоограниченность взгляда - это удел всех пишущих стихами. Недаром Пастернак говорил о `болезни`, то есть о заболевании, хоть бы и `высоком`.
ну за всех пишущих (стихами)) вряд ли стоит..
`Упаковать` в одну сточку, в одно словосочетание, а то и просто - в слово - целые абзацы, целые страницы.. - метафизика вербального искусства. Вот Пушкин не даст соврать..
Ну и да - `заболевание`)) - заразное.. )))
Здесь разлёгся маршал Жуков.
Был он сволочь и предатель.
Чуть Россию не профукал.
Спас едва её Создатель.
О Жукове у меня и раньше мнение было не ахти каким хорошим,но после прочтения капитальнейшего исследования А,Б.Мартиросяна `22 июня`,оно и вовсе стало скверным.
плохо. Деревянно, неизобретательно. Стихи про пионера Валеру.
Ничё Вы не петраете!))
Жуков был солдат,и эпитафия должна быть соответственно-грубой и безискусной...Но Вы меня ругайте,если что.А то я начну вдруг мнить.
musikus писал: Давайте еще что-нить из глагольных рифм, он их так любил.
.................................
Боязнь глагольных рифм - это комплекс неполноценности. Пушкин этим не страдал. И если ему нужен был глагол, то он его вовсю эксплуатировал. Глагольной рифмы страшно боялись поэты-формалисты: Мандельштам, Пастернак и прочие поэты-крикуны, т.н. шестидесятники. Которых давно уже никто не читает. Настоящий талант всегда плевал на комплексы и `запреты`.
В предыдущей статье я ограничился демонстрацией лишь небольшого количества мелких литературных ляп, извлеченных из стихов и прозы Пастернака. Здесь я постараюсь сделать это более обстоятельно и показать пастернаковскую графоманию во всем ее ослепительном великолепии. Материала для этого более чем достаточно. В романе «Доктор Живаго» есть страницы, на которых почти каждая фраза надрывно вопиет о профессиональной несостоятельности написавшего их автора. Писал Пастернак в основном движимый работой воображения, а не мысли и потому обильно украшал все им написанное, разного рода нелепостями. Громоздил он их одну на другую не потому, что не хотел думать, а потому, что не мог, не умел написать, как надо; не видел, не осознавал того, что пишет очевидные несуразицы, да и те излагает зачастую языком, заимствованным на одесском Привозе...
Ничего удивительного. На любого гения обязательно найдется свой Герострат. Другое дело - зачем ссылаться-то? Зачем цитировать? Мало ли больных душою...
Другое дело - зачем ссылаться-то? Зачем цитировать?
А что такое?? Я, как любитель поэзии очень рад, что нашёлся-таки умный и компетентный человек который сорвал маску гениального поэта ещё с одного графомана. Бог меня талантом литературного критика обделил к сожалению, а то я и сам давно уже об этом написал бы. Но хочется ведь чтобы и другие о том прочли, потому и ссылаюсь. А Вы бы хотели чтобы всё это осталось шито-крыто?)
Не, конечно, гласность таки пользительна. Я же неслучайно помянул Герострата. Сам по себе человечишко был, конечно же, ничтожный, но помог на века сформулировать такое характерное явление, такую категорию человеков, которых надо заведомо сторониться, зажимая нос - геростратчину. Это полезно. Всегда ведь были, есть и будут персонажи с больной печенью, любящие метаться фекальными массами. Такова уж человеческая природа, увы. Вот, нашлась же в Питере какая-то баба, любящая (или любившая) писать `опровержения` по поводу Е.А.Мравинского. Гаврилов А. тоже вот никак не может успокоится по поводу С.Т.Рихтера. Играть из-за этого лучше не стал, а все равно - вспоминают: есть, мол, такой пащенок. Нашелся и некто Сафонов, решивший стать известным, `низлогая` Пастернака. Разве заметили бы его, этого Сафонова, если бы он БЛП восхвалял? А так, глядишь, любопытные и прочтут, и имя запомнят. Всегда ведь есть те, кто, как мухи, летят на запах г...
Как? На дворе еще 58-ой?! И собрание московских писателей еще не кончилось?! Прозаседавшиеся....
У Пушкина `они` всякую соринку замечают, а Пастернака не трожь!!! Ибо кумир. Но не нами сказано, уважаемая Ольга Николаевна, - не создавай себе кумиров. И не поклоняйся им.
Ни в коем случае! Никаких кумиров!:)
Но мне кажется, что развенчание - действие того же порядка, только со знаком `минус` - и в том, и в другом случае слишком много фанатизма. Я против! Кого люблю, читаю, а кого - нет, наказываю нечтением. И баста!
БОРИС ПАСТЕРНАК, или
ТОРЖЕСТВУЮЩАЯ ХАЛТУРА
(Почему «Доктора Живаго» следует исключить из школьной программы)
Памяти Александры Семеновны Захаренко
Эстетика есть истина, и на определенной ступени интеллектуального развития (когда владеешь методом) не ошибаешься.
Г. Флобер, письмо племяннице Каролине, 2 мая 1880 г.
Скажите по совести, Ляпсус, почему вы пишете о том, чего вы в жизни не видели и о чем не имеете ни малейшего представления?
И. Ильф, Е. Петров «Двенадцать стульев»
23 октября 1958 г. Б. Пастернаку была присуждена Нобелевская премия по литературе «за выдающиеся заслуги в современной лирической поэзии, за продолжение традиций великого русского романа».
И хотя материал этот пишется с сугубо утилитарной целью: обосновать необходимость изъятия пастернаковского романа из программы российской школы – начать придется издалека.
I
Из самой формулировки следует, что Шведская Академия сочла разумным проигнорировать эпическую поэзию советского автора. Не станем и мы утомлять читателя «Высокой болезнью», «Девятьсот пятым годом», «Лейтенантом Шмидтом» или «Спекторским». Однако не преминем отметить, что новейший биограф г-н Быков в подробном хвалебном жизнеописании своего героя «Борис Пастернак» (на эту книгу предстоит не раз еще ссылаться) отводит разбору чудовищного, однозначно провального текста «романа в стихах» едва ли не в четыре раза больше места, нежели анализу «Доктора Живаго».
Ныне, когда материалы «стокгольмского досье» наконец введены в научный оборот, история взаимоотношений Пастернака-лирика с Нобелевским комитетом восстановлена во всей ее поучительной полноте (см.: И. Толстой, «Доктор Живаго»: Новые факты и находки в Нобелевском Архиве», Прага: Human Rights Publishers, 2010 г.).
Как поэт Пастернак шесть раз номинировался на премию, но Нобелевский комитет так и не смог убедиться в том, что «вклад русского лирика имеет масштаб и значение, которые оправдывали бы награду».
Впервые его кандидатуру выдвинул в 1946 г. оксфордский профессор Сесил Морис Боура, чем, скорее всего, поверг Комитет в изрядное недоумение. И то сказать, предлагалось присудить высшую литературную награду поэту, не только практически неизвестному интернациональной аудитории, но и у себя на Родине не слишком популярному.
Восторженный биограф, на наш взгляд, крайне опрометчиво утверждает, что после войны Пастернак получил «новые и явные доказательства его европейской славы» (с. 655). На самом деле Комитет не признал таковыми три книжки, изданные мизерными тиражами, да к тому же невеликие по объемам: Boris Pasternak, Selected Poems (London, Drummond, 1946, 58 pp.), Boris Pasternak, The collected Prose works (London, Drummond, 1945, 216 pp.) и Armand Robin, Po;mes de Boris Pasternak, (Paris, 1946, 32 pp.). Выявить более ранние издания Пастернака за пределами СССР не удалось. Так что «новые» оставим на совести г-на Быкова.
Перед нами суперобложка, пожалуй, важнейшего «доказательства». (Иллюстрация размещена: http://gidepark.ru/user/118516403;
Обратим внимание на: 1) чисто цирковой трюк в исполнении упряжных лошадей; 2) кучера справа, восседающего в летнем открытом колесном экипаже, неком подобии пролетки, но при этом почему-то в тяжелом зимнем облачении, более всего похожем на зипун; 3) элементы готики, присобаченные к скверной стилизации храма Василия Блаженного; 4) клювастых птичек с русалочьими хвостами, которые не привиделись бы и вусмерть обкурившемуся Стеньке Разину.
Ни единой точной детали. Несуществующая и никогда не существовавшая китчевая Россия. Ориентация на самого непритязательного потребителя, который по прочтении должен несказанно удивиться тому, что русский muzhik, оказывается, способен не только рефлексировать, но и сочинять об этом стихи.
Разумеется, кое-что может быть списано на своеволие оформителя, на его увлеченность Билибиным, что ли.
И все же, если европейская слава доставляется в подобной упаковке – лучше совсем не надо.
C французским сборником еще забавнее.
Этого издания нет ни в Иностранке, ни даже в Ленинке. Автор признателен своей парижской корреспондентке, госпоже Elene Lavanant, оказавшей неоценимое содействие в отыскании курьезного раритета.
Переводчиком выступил Арман Робен, частенько закладывающий за воротник поэт, переводчик и журналист, человек трудной судьбы. Восьмой ребенок в крестьянской семье, он обучался в ;cole normale, в 1934 г. съездил в СССР и вернулся убежденным антисталинистом. Знал невероятное количество языков и переводил даже с китайского. В годы оккупации толмачил как для «вишистов», так и для Сопротивления, вследствие чего многие считали его двойным агентом.
Умер он в 1961 г. при не до конца выясненных обстоятельствах. По всей видимости, был до смерти забит в полицейском участке юной Пятой республики. Пятая республика, оно, конечно, умиляет. Однако суровые парижские флики тем и отличаются от добродушных кинематографических ажанов с журавлиными носами, что не церемонятся с опустившимися бродягами, особенно если те начинают качать свои права человека и гражданина.
Аккурат в 1946 г. он примкнул к анархистам, сам себя занес в некий «черный список французских писателей», а Пастернака, соответственно, в «черный список советских писателей». Между тем фигурант советского черного списка благоденствовал то в купленной на государственные деньги двухэтажной квартире в Лаврушинском, то на престижной госдаче, имел штат обслуги, в голодные послевоенные годы бестрепетно получал роскошные пайки (молодым: ни в коем случае не путать пайк; и п;йки; п;йки – это про Мандельштама), наблюдался у кремлевских докторов и азартно выторговывал у государственных издательств пару-тройку лишних рубликов за каждую строчку, сходящую с его переводческого конвейера. Натурально, даже не подозревая, что доходы от самопального издания шалый бретонец намеревался обратить в пользу «пролетарских активистов, жертв коммунистической буржуазии».
Именно эта брошюрка на скрепках по сей день и на полном серьезе выдается за одно из свидетельств европейской славы. Комплиментарное пастернаковедение, что сказать о тебе? Просто перефразируем Галича: Неисповедимы дороги лжи // Но давайте, люди, смеяться!
Так или иначе, но Комитет привлек местного эксперта для составления независимого заключения о глубине и оригинальности творчества кандидата. Славист Антон Калгрен добросовестно трудился без малого полтора года, но после «многомесячного мучительного изучения» признал поэтическое творчество Пастернака заведомо неподдающимся полному пониманию.
Когда автор ознакомился с конечным выводом трудолюбивого скандинава, в его голове явственно зазвучала охальная частушка «Я не знаю как у вас, // А у нас в Японии…», от которой он еще долго не мог отделаться.
Не хватающий с неба звезд швед уклончив и филистерски осмотрителен: поэтическое видение Пастернака свежо и оригинально, хотя метафоры порой «безвкусны», а рифмы «сомнительны» – быть может, потому что ему вряд ли были известны категоричные оценки, данные за два десятилетия до него корифеями русской поэзии.
«Однажды мы с Андреем Белым, – писал Ходасевич в 1926 году, – часа три трудились над Пастернаком. (Препарированию могли быть подвергнуты как «Сестра моя жизнь», так и «Темы и вариации» – несомненно, лучшие его сборники - В. М.) Но мы были в благодушном настроении, и лишь весело смеялись, когда после многих усилий вскрывали под бесчисленными капустными одежками пастернаковых метафор и метонимий – крошечную кочерыжку смысла» (В. Ходасевич, «Парижский альбом» // «Дни», Париж, 1926 г., 13 июня).
И позднее о «Лейтенанте Шмидте»: «Обычное нагромождение устрашающих метафор, бессмыслие отдельных строф и бессмыслие вещи в целом, полная невозможность понять о чем, о ком идет речь, где что происходит…» («Возрождение», Париж, 1927 г., 31 марта).
Неплохое, кстати, название для книги о творчестве Пастернака: «Кочерыжка смысла».
Толстый том г-на Быкова перенасыщен изощренными толкованиями темных строк, которые призваны разъяснить их глубочайшую, едва ли не эпохальную суть. Непрестанные умствования, эгоцентричные и безоглядные – излюбленное времяпрепровождение всякого заядлого постмодерниста. В данном случае эти упражнения, столь же увлекательные, сколь и бесплодные, имеют привкус совсем уж нестерпимой самонадеянности. Неужели случайный, в меру поверхностный интерпретатор, пусть и подрядивший в помощники малоизвестного петербургского поэта, критика и искусствоведа Льва Молчанова, полагает, что потоком необязательных слов ему удастся опровергнуть четкие высказывания прославленных предшественников? Как представляется, он вправе надеяться разве что на несколько одобрительных реплик своих отечественных и зарубежных единомышленников.
Однако вернемся к Антону Калгрену.
Эксперт характеризует Пастернака как «поэта скорее для поэтов». Аттестация эта нуждается в уточнении. О каких именно поэтах идет речь? Для многих – средней руки и оппозиционности в дозволенных пределах – сочинителей рифмованных строк, ряды которых неуклонно множились, начиная с хрущевской «оттепели» и вплоть до угара горбачевской гласности, стихотворец Пастернак, вне всякого сомнения, являлся образцом для подражания. Разумеется, о нобелевском лауреатстве им даже не мечталось, но их прельщала его установка на ненужность, чтобы не сказать, вредоносность для поэта постоянной суровой самооценки; назойливо прокламируемая религиозность, впрочем, ни нравственно, ни поведенчески ни к чему не обязывающая ее обладателя; гонорары по самому высшему разряду; восторженность; тяготение к эстрадным подмосткам; адюльтер, вопреки предостережению 102-го сонета, выставляемый напоказ всему свету; наконец, только к концу жизни давшее сбой умение виртуозно дозировать инакомыслие.
Короче, ГЕНЬЯЛЬНОСЬ.
Злоупотребления буквой «я» и мягким знаком, должно быть, казались Пастернаку проявлением особого изящества и стильности.
(Администрация сервера разъяснила, что техничнски невозможно воспроизведение курсива. Поэтому автор вынужден использовать слова, написанные прописными буквами, и заранее благодарит возможных читателей за понимание и снисхождение.)
С другой стороны, за исключением Марины Цветаевой, нет ни одного великого русского поэта, который не в частной переписке, где зачастую важнее потрафить адресату, чем высказаться откровенно, и не в сомнительных пересказах нередко довольно сомнительных третьих лиц, признавал бы Пастернака большим мастером.
В статье 1922 г., имеющей подзаголовок «Поэзия вечной мужественности», Цветаева пишет: «Пастернак – большой поэт. Он сейчас больше всех: большинство из сущих БЫЛИ, некоторые ЕСТЬ, он один БУДЕТ. (…) Самого Пастернака я бы скорее отнесла к самым первым дням творения: первых рек, первых зорь, первых гроз. Он создан ДО Адама» («Световой ливень» // Марина Цветаева, Собрание сочинений в семи томах, М., Эллис Лак, 1994, т. 5, с. 233).
Сбылись ли экзальтированные пророчества? Нужно ли опровергать славословия, почти еретические? Цветаева, как это неоднократно с ней случалась, ЗАБОЛЕЛА Пастернаком. Болезнь была долгой. Протекала на фоне от природы ошибочной комбинации гормонов и усугублялась созданием шедевров эпистолярного жанра. Пришло ли исцеление? Хотелось бы верить, что да. Во всяком случае, в предсмертной записке она поручает заботу о Муре не обладателю вечной мужественности, но, в этом смысле, вполне ординарному Николаю Асееву.
Если деликатный читатель, зацепившись за «стихотворца», заподозрил автора в противопоказанном беспристрастному исследованию стремлении во что бы то ни стало унизить Пастернака, поспешим оправдаться: «талантливым стихотворцем», но отнюдь не подлинным поэтом называет его Ходасевич.
(Кстати, и молодой Набоков прекрасно сознает важность точных дефиниций. Вот что он пишет в 11 мая 1927 года в берлинской газете «Руль» чуть ли не для острастки будущих критиков, склонных выводить его презрительное отношение к Пастернаку из коммерческого противостояния между «Лолитой» и «Доктором Живаго»: «Есть в России довольно даровитый поэт Пастернак». И, дабы не оставалось сомнений в непреодолимости пропасти между некоторой даровитостью и настоящим Даром, продолжает исключительно жестко: «Восхищаться Пастернаком мудрено: плоховато он знает русский язык, неумело выражает свою мысль, и вовсе не глубиной и сложностью самой мысли объясняется непонятность многих его стихов».)
Было бы неосмотрительно списывать уничижительность подобного определения на старческое брюзжание (Ходасевич всего на три с половиной года старше), на общеизвестную желчность эмигранта, а тем паче на зависть к удачливому совдеповскому коллеге.
Известна оценка Ходасевичем Мандельштама, данная примерно в то же время и в тех же житейских обстоятельствах: «…Поэт, обладающий редким в наши дни знанием и чутьем языка… (…) …Он ПЕРВЫЙ, и пока только ОН ОДИН, на собственном примере доказывает, что заумная поэзия имеет право на существование. Сделать это ему помогли: поэтический дар, ум и образованность, то есть то, чего начисто лишены были бедные «мэтры» российского футуризма («О. Мандельштам.Tristia» // Владислав Ходасевич, Собрание сочинений в четырех томах, М, «Согласие», 1996, т. 2, с. 111).
К которым, на полном основании, следует причислить и Бориса Пастернака, ибо уже в первом номере журнала «ЛЕФ», где была обнародована погромная по отношению ко всей предшествующей культуре программа Левого фронта искусств, между «Руром радостным» А. Крученых и финалом поэмы С. Третьякова «17-19-31» (это, в самом деле, название поэмы, а вовсе не номер телефона круглосуточного дежурного ГПУ НКВД) присутствует и «Кремль в буран конца 1918 года».
Въедливый пенсионер В. И. Сафонов, в оценке творчества Пастернака полярно противостоящий г-ну Быкову, половину объема двух своих книжек «Борис Пастернак. Мифы и реальность» (М.: Анонс Медиа, 2007) и «Б. Пастернак не гений, а графоман» (М.: WlaSaf, 2011) отводит под тщательную прополку – с использованием толкового словаря и здравого смысла – сорной поэзии Пастернака. Т. е., предается занятию, на наш взгляд, заведомо любительскому, отчасти даже предосудительному.
А конечный его вывод: мы имеем дело с «заумью», либо с «графоманией» – слишком прямолинеен и далеко не все объясняет.
Пастернак выдает тексты, местами здорово смахивающие на бормотание и вскрикивания какого-то хлыста. Правда, отдадим ему должное, хлыста интеллигентного, не чуждого неокантианства, изобразительного искусства и «залы концертной». Не столь уж важно, предается он этому не вполне благонамеренному занятию, потому что воспылал графоманской страстью к Метафоре или в стремлении не отстать от веяний революционной литературной моды. Гораздо важнее понять, чем вызвана холодная ярость Ходасевича в статье с красноречивым заглавием «Бесы»: «Развалу, распаду, центробежным силам нынешней России соответствуют такие же силы и тенденции в ее литературе. Наряду с еще сопротивляющимися – существуют (и слышны громче их) разворачивающие, ломающие: пастернаки» («Возрождение», Париж, 1927 г., 11 апреля). Казалось бы, какое дело великолепному мастеру до назойливого словесного трюкачества? Пусть себе изгаляется, несносный неумеха. Сумасшедший размах двухкопеечных мыслей приличнее оставить на поживу сатирикам. Стоило ли копья ломать из-за этакой, право слово, безделицы?
Еще как стоило.
Ходасевич сознает всю опасность того, что «они разворачивают пушкинский язык и пушкинскую поэтику…».
Солдаты «революции искусства», «не жрецы-творцы, а мастера-исполнители социального заказа» (именно таковыми возомнили себя лефовцы) прямо заявляли, что «будут бороться против перенесения методов работы мертвых в сегодняшнее искусство», намерены «бить… тех, кто со злым умыслом идейной реставрации приписывает акстарью [академическому старью] действенную роль сегодня» («В кого вгрызается ЛЕФ? // «ЛЕФ», 1923 г., №1, с.8).
Разгром культуры невозможен без захвата ее твердыни, ее самого мощного оружия: языка.
Идеологи футуризма, судя по статье В. Маяковского и О. Брика «Наша словесная работа», прекрасно это понимали:
«Асеев. Опыт словесного лета в будущее.
Каменский. Игра словом во всей его звукальности.
(…)
Пастернак. Применение динамического синтаксиса к революционному заданию» («ЛЕФ», 1923 г., №1, с. 41).
По сравнению с покушением на синтаксис, т. е. на сам строй языка, да еще и с целью выполнения революционного задания, лет в будущее и игры в звукальность – милые шалости и детский лепет на лужайке.
Вот почему – пастернаки.
Вот почему проницательный В. Набоков обращает внимание читателя: «Синтаксис у него [Пастернака] какой-то развратный» («Руль», Берлин, 1927 г., 11 мая).
Пожалуй, с нас довольно. Свою часть пути мы прошли.
Выяснением же того, в какой степени разрушение Пастернаком русской речи было умышленным деянием, в какой – стало следствием явно недостаточного уровня владения языком, а в какой – проистекало из его, равно как и прочих, по выражению все того же Ходасевича, «великих мещан по духу» стремления стать созвучным эпохе, всяко разно должно заниматься профессиональное пастернаковедение. Ему и передоверяем решение этой трудной, но благородной задачи. Нисколько не сомневаясь в тщетности даже самых скромных упований.
Мандельштам в коротенькой заметке «Борис Пастернак» далеко не добродушно насмехается над «Сестрой моей жизнью»: «Величественная домашняя русская поэзия Пастернака уже старомодна, она безвкусна, потому что бессмертна (так бессмертна пошлость – В. М.); она бесстильна потому, что захлебывается от банальности классическим восторгом цокающего соловья» (О. Мандельштам, Собрание сочинений в четырех томах, М., Арт-Бизнес-Центр, 1993, т. 2, с. 301). И окончательно развеселившись, отмечает, что «стихи Пастернака… должны быть целебны от туберкулеза» (Там же, с. 302. Этакая пульманологическая лирика, благотворно воздействующая не на душу и разум, но на дыхательный аппарат читателя. Если же принять во внимание запись 1931-1932 гг.: «Набрал в рот вселенную и молчит. Всегда-всегда молчит. Аж страшно» (О. Мандельштам, СС, т. 3, с. 371) – картина окончательно проясняется.
Для Анны Ахматовой Пастернак – страстно любящий природу «собеседник рощ», изобразитель тончайшего дождя («Памяти Бориса Пастернака»). Мало ли их было и еще будет в русской поэзии – легковесных, охотно впадающих в нервическое слезливое умиление производителей пейзажной лирики? Современник, проживший «могучую Евангельскую старость» («И снова осень валит Тамерланом…»). Разумеется, полный вздор, отчасти продиктованный требованиями того, что сама Ахматова называла «добрыми нравами литературы». Евангельская старость в жарких объятиях Ивинской, с оприходованием контрабандно доставляемых денежных сумм, с учащающимися истериками, ложью, выкрутасами и непрестанной симуляцией, с фарсовыми приготовлениями то к суициду – на пару с любовницей, то к уходу из семьи, с покаянными письмами в «инстанции» вперемежку с мелодраматическими рифмованными жалобами в адрес то ли прогрессивной, то ли реакционной мировой общественности?
Наконец, некий не вполне ясный «провидец».
А О. Э. Мандельштам просто – великий поэт, который «в годы воронежской ссылки продолжал писать вещи неизреченной красоты и мощи» («Листки из дневника. Мандельштам» // Анна Ахматова, Собрание сочинений в шести томах, М., Эллис Лак, 2001, т. 5, с. 48).
В пространном интервью, данном Дэвиду Бетеа в 1991 г., Бродский заявляет: «По большому счету Пастернак менее крупный поэт, чем Цветаева или Мандельштам, и в каком-то смысле менее крупный, чем даже Ахматова. Пастернак – поэт микрокосма» («Наглая проповедь идеализма» // Бродский, Книга интервью, М., Захаров, 2007, с. 569). При оценке поэтического творчества предосудительно использование сравнений в качестве прямой доказательной базы, а чисто количественные измерения просто абсурдны. Тем не менее, коль скоро сказано так, как сказано, напрашивается вопрос: по большому счету, насколько менее?
Г-н Быков, не иначе как скрепя сердце приводит аргументацию Бродского (с. 449). Правда, подчищая, чтобы не слишком уж явно противоречила его апологетической концепции жизни и творчества Пастернака. Так, перенося в свою книгу «как ремесленник, он жутко интересен, просто захватывающ», биограф предусмотрительно опускает совершенно меняющее акценты пояснение: «Говорю это скорее в английском, нежели русском, смысле» (Там же, с. 569).
Бродский многословен. Он словно ожидает, что интервьюер наконец задаст само собой разумеющийся вопрос. Но тот, отравленный политкорректностью, так и не решается. И тогда неистовый Иосиф (Н. Я. Мандельштам недаром называла его «вторым Осей»), плевать хотевший на все и всяческие условности и надуманные ограничения, равно как и на ранимость психики пылких почитателей Пастернака, берет быка за рога: «Поэзия предлагает тебе идею того, каким должен быть человек, каков его вектор, каков его потенциал. И с этой точки зрения эти трое предлагают ГОРАЗДО (курсив мой – В. М.) более разнообразные и оригинальные варианты, чем Пастернак» (Там же, с. 570).
Вот так-то.
И вовсе не по недомыслию г-на Быкова или из-за досадной его оплошности этому важнейшему суждению не нашлось места в пухлом томе.
Ничего принципиально нового Бродский не говорит. «Пастернак – поэт микрокосма» всего лишь лексически отличается от высказывания Демьяна Бедного, который на Первом съезде советских писателей с несколько грубоватым юмором попытался примирить оппонентов, схлестнувшихся по поводу профессионального и общественного значения творчества Пастернака: «Сад советской поэзии настолько велик, что ЗАЩЕЛКАТЬ (курсив мой – В. М.) в нем могли бы несколько таких поэтов, как Пастернак. Лирика есть лирика, хотя бы и самая интимная. …Я радуюсь, когда слышу, что в лице Пастернака мы имеем первоклассного интимного поэта. (…) Беда только та, что язык его часто мне недоступен так же, как неизвестный мне язык Лахути» (Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет, М., 1934 г., с. 557). «Как ремесленник он жутко интересен, просто захватывающ» не вступает в противоречие со словами Ходасевича, что тот «природное свое косноязычие все же сумел превратить в прием, нередко достигающий цели и нечто «пастернаковское» выражающий» («Скучающие поэты» // «Возрождение», Париж,1930 г., 30 января).
За интимную лирику, пусть первоклассную, хоть и косноязычную, и, что непременно следует подчеркнуть, устаревающую с той скоростью, с какой менялся и ужесточался тогдашний мир, т. е. стремительно, Нобелевскую премию Пастернаку так и не присудили, да и вряд ли могли присудить при каком угодно политическом или окололитературном раскладе.
Даже в 1957 г. постоянный секретарь Нобелевского комитета Андерс Эстерлинг констатирует в своем отчете, что кандидатура Пастернака «не имеет перспектив обсуждаться на переднем плане». Не по Сеньке, мол, шапка.
Чтобы уже в следующем году вдруг подтвердились «выдающие заслуги в современной лирической поэзии», должны были произойти события и вмешаться силы, ни к поэзии, ни к литературе прямого отношения не имеющие.
II
Выдвигая кандидатуру Пастернака, Боура доводил до сведения Нобелевского комитета: «По политическим причинам русские официально не считают его своим величайшим поэтом, но я не сомневаюсь, что лет через пятьдесят или сто станет очевидно, что в нынешнюю эпоху он был их ведущим поэтом» («For political reasons he is not officially regarded by the Russians as their greatest poet but I have no doubt that in fifty or a hundred years from now it will be clear that he is their leading poet of this age»).
За эти надуманные безосновательные оценки Боура следует пожурить, но, в конечном счете, извинить.
Основной областью его научных интересов оставалась древнегреческая литература. Русской поэзией он занимался постольку поскольку, выборочно, руководствуясь не значимостью поэта, но своими – и в этом весьма своеобразными – вкусами и пристрастиями. Тем не менее, зафиксирована по меньшей мере одна робкая попытка выдать его за «известного в мире английского слависта и общепризнанного знатока русской поэзии Серебряного века» (Абрам Блох, «На пути: 1946-1957» // «Знамя», 2008, №12, с.128). Во время трехнедельного пребывания в России в 1916 г. он приобрел РАБОЧЕЕ ЗНАНИЕ РУССКОГО ЯЗЫКА(это «a working knowledge of Russian» кочует из публикации в публикацию, мало что объясняя по существу). Вероятнее всего, его знание русского языка было далеким от совершенства. Так Вячеславу Иванову он пишет на многих языках, но только не на русском, хотя его употребление было бы естественной данью вежливости по отношению к маститому адресату.
Поэзию сталинского периода он, по всей видимости, знал не досконально. Что, на наш взгляд, косвенно подтверждается тем, что ученый британец как бы не замечает Мандельштама. Хотя даже те крохи позднего Мандельштама, которые, при известной настойчивости, можно было обнаружить в советской периодике, не позволили бы внимательному и беспристрастному исследователю фактически пренебречь его творчеством ради лансирования Пастернака.
Интерес к полузабытому у себя на Родине поэту, скорее всего, возник у Боура в результате общения с его проживающими в Оксфорде сестрами и подогревался рассказами «вернувшегося с холода» Исайи Берлина.
По прошествии шестидесяти с лишним лет, уже в свободной России все встало на свои места. Выяснилось, что вовсе не по политическим причинам русские, во всяком случае, те из них, кто хранит верность своей великолепной культуре и, вопреки всем соблазнам и ухищрениям века, не склонен довольствоваться имитациями и суррогатами, ни официально, ни неофициально никогда не признавали, не признают ныне и впредь не станут признавать Пастернака величайшим поэтом той героической, гибельной, несказанно жуткой и поистине великой эпохи.
Таким образом, боуровскую номинацию следует признать достойной всяческого сожаления, но, к счастью, не вызвавшей сколько-нибудь серьезных последствий промашкой блестящего филолога-классициста, из побуждений, казавшихся ему наилучшими, вторгшегося в сферы, по многим аспектам находящиеся за пределами его компетенции.
Но нет и не может быть оправдания современному автору, который, упиваясь вседозволенностью постмодерна, заявляет: «Тридцатые годы немыслимы без великого злодея – и великого поэта, который его уравновешивал, находясь на противоположенном полюсе» (с. 537). Какое кощунство! Надругательство над Историей! Борис Пастернак равновелик Иосифу Сталину и, уравновешивая его, способен влиять на ход событий. Интимный лирик, поэт микрокосма, не могущий внятно разобраться с мелкотравчатой мешаниной своих настроений, впечатлений, восторгов, упований, опасений, страхов, чувств и предчувствий, норовящий отгородиться от свершений и трагедий времени забором дачного участка, – и титаническая/демоническая фигура русской истории поставлены на одну доску. Можно ли более изуверски выхолостить историю страны, оклеветать и окарикатурить ее?
Чтобы попытаться, вслед за Бухариным и Боура,НАЗНАЧИТЬ Пастернака величайшим поэтом эпохи, необходимо максимально принизить Мандельштама. Что куда как непросто, ибо, казалось бы, безнадежным, с расчетом на спасительное авось, но неустанным и остервенелым подвижничеством Н. Я. Мандельштам – без помощи Русского Бога тут наверняка не обошлось! – сохранены многие тексты погибшего поэта.
Впрочем, для упертого постмодерниста, свято верящего, что на свете нет ничего более важного, чем его особый взгляд, в принципе все возможно.
Тем более что при выстраивании собственной концепции, по умолчанию, не возбраняется – на том, собственно, и стоит постмодерн! – прибегать к передергиваниям, сравнению заведомо несравнимого и камуфлировать шаткость вычурных выводов обилием новомодных терминов. Что касается прямой, нередко злонамеренной лжи, то при объективной предосудительности поставленной задачи, а так же принимая во внимание несомненную малограмотность г-на Быкова, фрагментарность накопленных им сведений и какую-то неряшливость мышления и изложения – куда ж от нее денешься.
Вот он, изображая из себя знатока биографий Пастернака и Мандельштама, отмечает: «оба с отличием окончили гимназический курс» (с. 456).
Ну не заканчивал Мандельштам с отличием гимназию. Он вообще в гимназиях не обучался. Напротив, с весьма средними, как тогда писалось в аттестатах, «успехами» – куча четверок и даже троек – закончил Тенишевское училище, учебные программы которого существенно отличались от гимназического курса. (Кстати, это же училище закончил и В. Набоков.)
«27 января 1938 года Мандельштам умер в лагерной бане от тифа» (с. 478).
Эта мерзкая глупость дожила до седьмого издания и, быть может, кривляется и в последующих.
Осип Эмильевич Мандельштам скончался 27 декабря 1938 года.
Доступно лагерное дело заключенного Мандельштама за № В-3-2844, в котором указана причина смерти: «Паралич сердца. А/к склероз».
Тринадцатый том авторитетного указателя «Русские советские писатели/поэты», выпущенного Книжной палатой в 1990 г., сообщает, что поэт умер «в больничном бараке».
Обстоятельства смерти Мандельштама, как и любого тогдашнего, а возможно, и нынешнего заключенного, теоретически несложно сфальсифицировать.
Г-н Быков писал предисловие к вагриусовским «Воспоминаниям» Н. Я. Мандельштам. И ему должны быть известны ее полные горечи и неизбывной муки слова: «Никто не видел его мертвым. Никто не обмыл его тело. Никто не положил его в гроб. Горячечный бред лагерных мучеников не знает времени, не отличает действительность от вымысла. Рассказы этих людей не более достоверны, чем всякий рассказ о хождении по мукам» (Надежда Мандельштам, Воспоминания, М., Вагриус, 2006, с. 435).
Не приводя никаких доказательств, основываясь лишь на невразумительных россказнях, настаивать (лагерная баня упоминается дважды) на наиболее оскорбительной для памяти великого поэта версии его смерти – верх негодяйства. Причем негодяйства, сознающего свою полную безнаказанность, где-то даже бравирующего ею. Факты, аргументы – все до лампочки. Физиономию ведь не попортят и даже не наплюют в эту жовиальную, на редкость фактурную мишень – потому как свобода мысли, не говоря уже о свободе книгопечатания.
Запреты по части рукоприкладства и оскорбления действием, которые добровольно накладывает на себя последовательный поборник прав и свобод, – абсолютны, хотя порой просто невыносимы.
Нужды (да и желания) нет разбирать все случаи мелкой быковской лжи и некомпетентности.
Займемся другим.
«РАННИЙ Пастернак похож на ПОЗДНЕГО Мандельштама…» (с. 452). Именно так. С залихватским курсивом, ибо – все дозволено. Даже на голубом постмодернистском глазу уподобить манерное, еле слышное попискивание «Близнеца в тучах» мощному трагическому звучанию «Воронежских тетрадей».
Если все дозволено, можно высосать из нечистого постмодернистского пальца «мировоззренческую катастрофу» Мандельштама, его провал в «абсолютный хаос, дочеловеческий, иррациональный» (с. 450). А доказательством этого объявить стихотворение «Ламарк», гениальное в;дение и вид;ние поэта, вооруженного «зреньем узких ос». Ну и что с того, что ближайшими последствиями катастрофы и провала неизбежно придется признать и божественно прекрасного «Ариоста», и отточенные, изысканнейшие «Восьмистишия», и «Мастерицу виноватых взоров…», и «К немецкой речи», и особенно дорогое автору этих строк «Промчались дни мои – как бы оленей…»? Эти грандиозные вершины русской поэзии двадцатого века г-н Быков попросту не замечает. А «Воронежские тетради»? Их оценка Ахматовой и Бродским? Что ему какая-та там Ахматова и какой-то там Бродский! Они ведь не умели оперировать обессмысленными новомодными понятиями, типа «суггестивная лирика Мандельштама» или «лиро-эпос Пастернака». Наш же окололитературоведческий про… лирохвост владеет ими в совершенстве. А посему: как пожелает – так и сделает: «Весь воронежский период Мандельштама, с РЕДКИМИ ОСТРОВКАМИ (курсив мой – В. М.) чудесной гармонии, – именно… мучительный провал в хаос и зыбь» (с. 451).
(Продолжение следует)
Знаете,меня эта белоэмигрантская сопливость никогда не трогала.Я видимо уже до гроба пребуду в убеждении,что русский человек никогда,ни при каких обстоятельствах не уедет из России.Это касается и Рахманинова и нашей Маргар Маст!В духовном смысле-они для меня величины равнозначные.
А как на счёт круглого шарика под названием Земля?
ВЛАДИМИР МОЛОТНИКОВ
БОРИС ПАСТЕРНАК или ТОРЖЕСТВУЮЩАЯ ХАЛТУРА
Характерная для критиков такого пошиба, чисто вкусовая, заведомо глумливая, витиевато-ерническая статейка, далекая от должного стиля и уровня объективного академического исследования. Можно спорить о романе, помещенном в школьную программу (который бесспорно высок как поэтическая проза, но порой почти ходулен в чисто историческом смысле), можно не любить БП как собственно поэта (на вкус и цвет...), но называть его халтурщиком попросту непорядочно и глупо. Марине Ивановне Цветаевой было виднее, чем гг сафоновым и молотниковым, не говоря уж о многомиллионном читателе.
Характерная для критиков такого пошиба, чисто вкусовая, заведомо глумливая, витиевато-ерническая статейка...... Марине Ивановне Цветаевой было виднее, чем гг сафоновым и молотниковым,
Это не статейка. Это первая глава книги. Довольно объёмной по размеру.....Мне незачем знать мнение Цветаевой о творчестве Пастернака. У меня своё есть. И я очень рад, что я далеко не одинок в своём мнении о незаслуженно раздутой до уровня гения фигуре небесталанного, в общем-то, поэта, и совершенно бесталанного прозаика.
...о романе, помещенном в школьную программу (который...порой почти ходулен в чисто историческом смысле...
Кто же мог соперничать со свидетельством Пастернака о духе эпохи и был в состоянии на равных выписать эти `чисто исторические` смыслы?
Назовите хоть одно имя в разбросе от меиуариста Врангеля и беллетриста Краснова до Краткого курса?
грустно. Особенно, когда времена релаксации в уравнении для коэффициента рассеяния
акустической волны в гегагерцовом диапазоне вылезли за пограничные пределы для
многофазовых смесей.
Пошла оплакивать Тристана с Изольдой и времена релаксации. Всем спокойной ночи!